Но ничего похожего я не увидел. На рынке поражала мёртвая доисторическая тишина. Никакого смутного роения, никаких обильных запахов застолья, перенасыщенных цветов и медленно гниющих фруктов. Цветочные прилавки — девственно чисты, на фруктовых — горки марокканских апельсинов, ни тебе счастливых краснощёких яблок, ни гранатов со снятыми скальпами, ни целлюлитных раскормленных груш.

Вместо жилистых южанок за прилавками — московские толстухи; в мясном отделе, под плакатом с контурным изображением улыбчивой свиньи (рулька, голяшка, брюшина), скучали совхозные дядьки. Где анатомические туши с синими овальными печатями? Где неподъёмные куски говядины со сколами острых костей? Где баранья корейка свекольного цвета, где светло-розовые свиньи, где раздутые ляжки индеек, где синие удавленники-гуси, где суповые наборы из петушиных голов? Только сало, стыдливо прикрытое тряпкой, да грустные свиные головы с полузакрытыми глазами.

— Это как же понимать? — спросила Муся. И сама себе ответила: — Ах, да.

Мы затарились в соседнем продуктовом магазине: здесь были вполне приличная картошка, немытые пупырчатые огурцы, стрельчатый зелёный лук, даже банки югославской ветчины с аппетитным окороком на крышке, и прекрасная тушёнка, и вакуумный финский сервелат, и иностранный джем в миниатюрных упаковках, и польская мороженая вишня — Муся обещала приготовить украинские вареники.

Попытка проводить Мусю до дому была решительно пресечена: нет-нет-нет, вишню как-нибудь дотащу; завтра утром в полдевятого в центре зала на «Новослободской». Оттуда до вокзала — на троллейбусе. Дача у подружки — по Савеловскому направлению, мы должны успеть до перерыва.

В конце июля город выгорает. Утром в метро невозможно дышать. Из вагонов, как шуршащие жуки из спичечного коробка, выползают заспанные пассажиры. Очумело озираются, зевают. Но Муся не умеет озираться. Муся не желает выползать. Она выпрыгивает из вагона, мячиком скачет навстречу, тянет за руку подругу, представляет (Катрин! Прошу любить и жаловать!), протягивает рюкзачок с дорожным термосом, всё сразу! На Мусе голубой просторный сарафан с жамканой оборкой на груди; под мышками расползаются тёмные пятна, есть в этом что-то неприличное, желанное.

Я чинно шаркнул ножкой и склонился к ручке. Но Катрин была не девушкой из первого гуманитарного, а начинающим бухгалтером Внешторга, ей стало неловко. На сильных пальцах было множество серебряных колечек, от примитивной вьетнамской «недельки» до чешских перстеньков с зелёной яшмой и прибалтийских — с желтоглазым янтарём. Запястье тонкое, покрытое приятным золотистым пушком.

Потом мы ехали в медлительном троллейбусе и тряслись в безлюдной электричке; Катрин листала цветные журналы, где на мелованной тонкой бумаге красовались тощие модели в иноземных лифчиках и розовых трусах; изнывая от дикой жары, она всё время промокала крылья носа платком с игривой монограммой и крутила свои бесконечные кольца. А Муся яростно обмахивалась веером и жадно глотала «нарзан».

— Станция Тру-до-вая, — по слогам продиктовал механический голос. — Осто-рож-но, двери закрыва-ются. Следующа-я остановка — платформа Ик-ша.

Бревенчатый послевоенный дом стоял на взгорье. С мансардного второго этажа открывался торжественный вид: скрипят корабельные сосны, свинцовый залив распластан, как бита на рельсах. На даче было газовое отопление, поэтому даже на веранде не пахло сыростью и тиной; пакля в стыках брёвен распушилась и торчала мелкими бородками; в столовой под огромным жёлтым абажуром стоял огромный круглый стол конца сороковых, а родительскую спальню занимала безразмерная кровать, ложись хоть вдоль, хоть поперёк. «Папа у меня не маленький, — почему-то смутившись, объяснила Катька, — приходится всё делать на заказ».

Жёлтые банки с пивом «Золотое кольцо», зелёная бутылка «Цинандали» и покоцанный синий бидон со свекольником были сосланы в гремучий холодильник; туда же положили лук и ветчину. Вареники в дороге разморозились и слиплись, девушки их разлепили и отправили в эмалированную жёлтую кастрюлю; яйца, огурцы и помидоры отправили в корзину под столом: сегодня будет роскошный обед. Но сначала решили сходить по грибы, после чего — искупаться. Нас ждали песчаный пляж, нестерпимые визги счастливых детишек, споры пьяненьких родителей, горячая кожа, подсыхающий и мелко колющий песок.

Дорога вела через поле. В зелёную усатую пшеницу заплетались наглые побеги дикого горошка; нежные цветочки куколя и ядовитые головки васильков приглядывали за колосьями, а на глинистой обочине пшеницу вяло подпирали отцветшие маки.

Я оторвал коробочку от макового стебля, выдернул её сухое рыльце, как выдёргивают пробку из бутылки, плотоядно надорвал сырые стенки. В нагретой норке, поделённой на отсеки, прятались микроскопические семена икряного белужьего цвета. Я понюхал, даже пожевал — ничего похожего на мак из ароматных булочек за восемь коп. Горьковатая жидкая масса, пахнет хлебным грибком и опарышем. Я рассердился и швырнул коробочку в кусты.

Мы вышли в сосновую сушь. Под ногами пружинила хвоя, щёлкали мелкие сучья. «Ну какие могут быть грибы в такую жарищу? Что за странная прихоть?» — ворчал я про себя. «Ой, нашла! Чур, мой, чур, мой! И ещё, и ещё!» — звонко крикнула Муся; не ори, спугнёшь удачу, завистливо буркнула Катрин. Я подошёл поближе, громко засмеялся: Муся гордо держала поганку, серую, чешуйчатую, с едва заметным бежевым отливом. Ножка бледная, с кокетливой подвязкой, шляпка похожа на сплюснутый купол.

— Муся, ты дурочка. Дай я тебя поцелую.

— Сам ты дурак, Ноговицын.

— Ты зачем срываешь мухоморы?

— Какой он тебе мухомор?

Муся, нагло ухмыляясь, срезала ножом кусочек пластинчатой шляпки, медленно поднесла его ко рту, положила на язык и на секунду замерла, наслаждаясь моим ужасом. Сжевала, проглотила, протянула мясистый кусочек:

— На, попробуй! Неужели никогда не ел?

— Я пока не рехнулся. Что ты наделала?!

— Котя, этот гриб называется зонтик. Самый лучший в мире гриб. Лучше подосиновых и белых. А какая из него икра… я тебе буду готовить. Да не бойся, я же опытный грибник, не то что ты. На, ну съешь, ну за моё здоровье!

— Сырой?!

— Милый, запомни, либо гриб ядовитый, либо нет. Сырой — не сырой, не имеет значения. Будешь пробовать или я тебя не уважаю?

Деваться было некуда. Я снял губами серый неопрятный ломтик, трусовато его надкусил. Почувствовал трюфельный запах и должен был признаться самому себе, что это вкусно. Даже очень.

— А теперь смотри сюда, видишь, как они растут? Здесь целый выводок.

Под сосной, поросшей струпьями, прикрываясь зубчатыми опахалами папоротника, белели лохматые шляпки. Их было много, целая поляна. Большие, на тоненьких ножках, напоминали кепки-аэродромы, средние — будёновки с детсадовской пимпой, маленькие были сжаты в кулачки. Я присел на корточки и надломил большую шляпку — гриб старый, нет ли в нём червей?