Я спокойно опускался на колени. Не повторял заученных молитв, не сочинял своих. Слушал, смотрел и молчал. Сияли тяжёлые звезды. Ухмылялась красно-жёлтая луна. Меленько попискивали комары, трещали наглые цикады, по-пластунски проползал внезапный ветер; вместе с ним ползли степные запахи бахчи, жирных помидоров, кислых минеральных удобрений и сухой земли. И в этот момент наконец приходила молитва. Приходила сама, без усилий. Я чувствовал, что Бог меня слышит, как мама слышит своего безмолвного младенца. По телу разливалась нежность, становилось легко и прохладно, и все вопросы казались ненужными, глупыми.

Вскоре начинали ныть колени. Я поднимался рывком; больно сводило затёкшие ноги; нужно было возвращаться к детской ёлке, в суетливую толпу.

А двадцать первого июня (как раз накануне я увидел покаяние священника Дудко) в отряд из центрального штаба доставили почту.

«Ноговицын, вам конверт, пляшите. Пляшите, пляшите, нефига сачковать».

5 июня 1980 г.

С/х «Новый мир»

Дорогой Алёша! Спасибо. Всё доставлено по назначению.

Батюшка просил Вам передать слова признательности.

А ещё — повторю дословно, сказал: «Как только услышит, пусть сразу увидит; как только увидит — пусть действует быстро. Думаю, можно успеть». Что о. С. имел в виду, не объяснил, но Вы, очевидно, поймёте. Если не сейчас, то после.

Запонку-то не потеряли?

Сердечно (поверьте! истинно сердечно! хотя я всё-таки на Вас слегка сержусь).

о. А.

Фраза «как только услышит, пусть сразу увидит; как только увидит — пусть действует быстро» звучала нелепо; я снова с огорчением подумал, что отец Артемий склонен к стихоплётству, и отчасти понял маму с ее брезгливым чувством стиля, помноженным на строгий нрав сотрудницы бюро проверки. А на следующий день строительство коровника остановилось: смежники не подвезли цемент. Бригадир позеленел от жадности; матерясь, он объявил простой. Кто сразу пошёл досыпать, кто решил устроить постирушки, кто просто завалился загорать на утреннем щадящем солнце. Малолетки подхватили пэтэушниц и потопали в Сасыколи. Я же срезал гибкое удилище, сделал поплавок из винной пробки с витиеватой надписью «Негру де пуркарь», накопал фиолетовых жирных червей и сел на обрыве рыбачить.

Мутная вода была изрыта мелкими водоворотами, как некрасивая кожа — следами от оспы. Бестолковая рыба толкала наживку, поплавок извивался на месте, как будто боялся щекотки; вдруг он зашёлся в падучей, замер на долю секунды — и юркнул под воду. Я почувствовал вёрткую тяжесть на леске, резко потянул удилище; рыба вывернулась в воздухе, как гимнастка, и оборвала крючок. Но клёв был бешеный, неутолимый. Рыбы, металлически сверкая, прорезали глинистую воду; я их осторожно подсекал, изматывал, вытягивал на грязный берег и вырывал крючки из выпяченных губ. Через яркие жабры насаживал рыбу на ветку и укладывал связку в тенёк, подальше от кромки, чтоб не утянуло в реку. Рыба заполошно вскидывалась, потом слабела и безвольно засыпала.

Клёв закончился в одно мгновенье; поплавок бесполо лёг на воду. Я гордо подхватил улов — две связки острозубых окуней, нескольких щурят и двух вполне приличных жерехов. Устроился в теньке за шиферным бараком, выпустил улов в ведро (рыбы всплёскивали и замирали, выпуская слизь), стал чистить острым кухонным ножом. Чешуя стрекотала и разлеталась во все стороны, как конфетти. За внутренности шла осадная война между оводами, осами и мухами.

— Коля-я-ян! Едрёна мать! Ты чё! — услышал я истошный вопль.

Кричали в бараке. Раскалённый воздух был пропитан перегаром, к блевотине подмешивался дух одеколона; малолетки задирали головы, как волчья стая в «Маугли», глядевшая на вожака. Фонарь был сорван, а на крюке висел подросток: горло было перехвачено ремнём, безумные глаза навыкате, лицо начинало синеть. Он хрипел и дёргался, как будто его било током, руки были вывернуты судорогой, как у церебральных паралитиков, штанина мокрая, на земляном полу — пузырчатая жижа.

— Вашу машу, ёкарный бабай, чего стоите? — взревел я. — Стул, стул подтащили, козлы!

Я перерезал солдатский ремень. Тело шлёпнулось в жижу. Я нагнулся и рванул ремень, освобождая горло; малолетка дёрнулся, с хрипом вздохнул — и его вывернуло наизнанку.

Позже выяснилось, что произошло. Малолетки набили рюкзак «Солнцедаром», мутным портвейном и водкой. По жаре прибежали обратно и в первобытном возбуждении слакали весь запас; этого им показалось мало — они пошарили по тумбочкам и полкам, собрали пузырьки с одеколоном, настойкой эвкалипта и «таёжным» антикомарином; слили всё в одну посудину, употребили. Один из них потребовал ещё, ему не дали — он повесился.

Я был потрясён очередной угадкой Серафима. Вот тебе и пародийный амфибрахий:

Я стал обдумывать ответное письмо; хотелось написать проникновенно, но не сдавая окончательно позиций… К полуночи закончил, утром отослал. А шестнадцатого июля получил очередной конверт. Прочёл — и где стоял, там и сел. Это было похоже на высверк сигнальной ракеты; впервые ко мне обращались на ты и впервые запрещали писать.

Алексей, возвращайся в Москву. Поверь мне: так надо. Если выйдет, то — прямо сегодня. Если нет, то на первую дату, как будут билеты. Считай, что я, как тот странный человек, передаю приглашение. Поверь, не от себя. Но точно знаю, что нужно вернуться. Время приспело. Писем от меня пока не жди и сам не посылай, но по приезде отбей телеграмму: на месте. Дальше всё уже пойдёт само. А когда начнётся то, что до́лжно (сам поймёшь, не сомневаюсь и верю в тебя, ты созрел, ты готов), пошли ещё одну телеграмму. Неважно какую. Скажем, врачи подтвердили диагноз. Мы тебя сами найдём, не волнуйся. Главное, возвращайся как можно скорее — считай, что это моя последняя воля.

Я взвесил всё — и решил, что должен подчиниться. Мне опять наглядно показали, что моя судьба заранее известна, а воля моя не имеет значения; в «Новом мире», как в далёкой Шамбале, производят знание о будущем. Так что хочется, не хочется, а надо ехать. Я объяснился с бригадиром, утром меня отвезли в Чапчачи, оттуда перебросили на станцию; в раскалённом шлакозасыпном домишке, где было расположено подобие вокзала, я доказывал кассирше, что имею право на билет, прикладывал к стеклу страницу паспорта с пропиской; кассирша куда-то звонила, долго выясняла, что к чему, наконец смирилась и оформила плацкарту.

Первой проснулась Катрин (она была в соседней комнате), бодро соскочила с кровати; Муся услышала, вскинулась, и я очнулся.

За окном было черно — такая темнота бывает августовскими ночами, перед звездопадом. Но в июле — как-то рановато. Старые ходики цыкали; циферки и стрелки были покрыты полустёршимся фосфором, повреждённое время мерцало: четыре утра. Дождь уже закончился, с крыши скатывались тяжёлые капли и с оттяжкой били по карнизу. Говорить не хотелось. Заново уснуть не получалось. Всё, что было несколько часов назад, казалось сказочно далёким. Это не с ними, не здесь. Нарастающее чувство плоти, опьянение телом, сладкий туман. Через некоторое время вдруг осознаёшь, что вы лежите не валетом, а рядом, и язык слаще мёда, и сдобный живот, и руки движутся свободно, и ты скорее чувствуешь, чем понимаешь, что Катрин ушла, а вы вдвоём. А потом ты просыпаешься с дурной туманной головой; что было, чего не было — не помнишь.