Упоминая о резиденции своего яфата, Максуд говорил слово «пляца», что буквально обозначало очень хороший и большой дом, но то, что предстало перед глазами Бенджамиля, действительно полагалось называть дворцом. Старое здание стояло посреди большого, запущенного и грязного парка; когда-то давно оно блистало настоящей роскошью, да и сейчас все еще выглядело впечатляюще. Центральная часть с колоннадой венчалась треугольным фронтоном и была освещена лучше, чем все прочее. Бенджамиль рассмотрел там даже какие-то лепные узоры, бегущие по карнизу. Два крыла, расходившиеся в стороны, терялись в непроглядной темноте парка. Верхушка фронтона тоже тонула во мраке. Центральная часть дворца была трехэтажной, но, судя по всему, это были очень высокие этажи. Бенджамиль даже представить себе не мог, кому и зачем могли понадобиться такие просторные помещения, особенно в старину. Высокая каменная лестница вела к террасе и колоннаде. На лестнице, прямо на широких ступенях, сидело и лежало с полсотни мужчин и женщин, и вообще возле дворца было весьма людно. Со всех сторон гремела и стучала музыка, издаваемая не одним, а сразу несколькими саундбластерами. Сбоку от мощенных каменной плиткой дорожек то тут, то там стояли на земле большие металлические бочки с продырявленными боками. В бочках, будто зверь в яме, ворочалось и трещало живое оранжевое пламя. В беспокойстве нерастраченной ярости оно гудело, сыпало вверх искрами, горячими жадными языками пыталось лизать лица склонившихся над ним людей и нижние ветки сухих деревьев. Вокруг бочек курили, танцевали, пили прямо из бутылок, целовались, щупались, держали над огнем какие-то палочки или просто сидели кружками на корточках, время от времени разражаясь взрывами пьяного смеха. С правой стороны парка слышались заглушаемые громкой музыкой стоны и вскрики – там кто-то любился исступленно и неистово. Слева все было достаточно целомудренно. Там, в глубине парка, виднелась освещенная прожектором площадка, на которой Бенджамиль, к немалому своему удивлению, разглядел пару прыгунов – красный и бежевый, а поодаль, на границе тьмы и света, еще один, неопределенного цвета. Кто-то звонко кричал под музыку, пытаясь подражать исполнителю стиля «стробо». Сыпался женский смех.

Максуд и Бенджамиль сложной траекторией двигались сквозь пестрый шумный хаос. Максуда то и дело окликали какие-то люди, он махал рукою, смеялся, что-то отвечал на ходу. Миновав последние огненные бочки, они наконец добрались до лестницы и стали быстро подниматься наверх. Макса здесь тоже узнавали, здоровались, спрашивали, как дела, раздвигались, освобождая дорогу.

Добравшись до самой верхней ступеньки, Бен остановился и поглядел вниз. Максуд потянул его в глубь террасы, к одной из широких двустворчатых дверей с фрамугой.

– Что они празднуют? – спросил Бен, оборачиваясь.

– Войну с Кабуки. – Максуд засмеялся. – Считай, что это преддверие военного совета. А вообще, здесь частенько бывают подобные толкушки. Толочься любят все, особенно если яфат угощает. Пошли, нас ждут.

Прямо на остекленной двери был нарисован разлапистый крест, а фрамугу пересекала надпись, сделанная франглийскими буквами: «С нами Бог!» Внутри просторного вестибюля, перед лестницей с побитыми балясинами, стояли несколько мужчин в дефендерах и с короткоствольными автоматами на ремнях. При виде Максуда они расступились в стороны. Макс хлопнул кого-то по плечу, кому-то подмигнул и побежал наверх. Бен старался не отставать. На ходу он думал, что мужчины в вестибюле – это, наверное, охрана, и еще думал о том, что у него под мышкой висит внушительный ствол, до которого охране, видимо, нет никакого дела. «Странные люди, странная логика, – думал Бен, прыгая со ступеньки на ступеньку. – Или их яфат настолько смел, или настолько глуп, или настолько популярен? Ничего я не понимаю в этом чертовом Сити».

Второй этаж оказался освещен гораздо хуже, чем первый.

– Яфат не любит яркого света, – объяснил Максуд, увлекая Бенджамиля через полутемную залу к приоткрытой двери, из-за которой слышались оживленный гомон и неразборчивые выкрики.

Бенджамилю сделалось страшно. Ему вдруг показалось, что там внутри жуткое пиршество полумифических каннибалов. Представились слюнявые пасти с клыками, размалеванные чудовищные маски, черная человеческая голова на блюде, но дверь раскрылась, и Бен увидел перед собой высокий и длинный зал, мало чем отличавшийся от предыдущего. Света было действительно маловато. Верхнее освещение не горело, и вся громада необъятного помещения освещалась какими-то жалкими настольными ночниками, впрочем, собравшуюся публику это совершенно не смущало. Между столами, расставленными в две линии и сдвинутыми по три-четыре штуки вместе, толкалось человек двести. По яркости пестрых костюмов, по экспансивности выкриков и хохота эта компания почти не отличалась от той, которая веселилась в парке. Разве что прямо на полу никто никого не имел.

Максуд, волоча за собой Бена, напористо двигался вперед. Лавируя между пьющими и орущими вождями семьи Чероки, отвечая на приветствия, обещая выпить чуть позже, он пристально зыркал по сторонам, словно выискивая кого-то среди шумной толпы. Примерно на середине зала он встал, вытянув шею, огляделся по сторонам и, похоже, не найдя того, кого как тщательно высматривал, потянул Бенджамиля к ближайшей четверке столов.

– Вот, – сказал он, приближая свою голову к голове фатара. – Стой здесь, ешь, пей, общайся. Я скоро, – и растворился в толпе.

Оставшемуся в одиночестве Бенджамилю стало не по себе. Но, постепенно сообразив, что на него никто не обращает внимания, он совершенно успокоился, даже принялся осматриваться по сторонам. Гулянка во дворце яфата все же отличалась от гулянки под окнами вокруг огненных бочек. Если внизу веселилась преимущественно молодежь, то здесь средний возраст присутствующих колебался от тридцати до пятидесяти и даже старше, просто яркие, крикливые костюмы с первого взгляда скрадывали возраст, прятали морщины, скрывали лысины, да и развязное поведение пожилых мальчишек вносило свою лепту в хитрый обман зрения. Только приглядевшись повнимательнее, Бен понял, что подавляющему большинству из подвыпивших юношей уже давно минуло девятнадцать.

Стульев в зале не было вовсе, и вся шатия-братия пила и закусывала стоя. На столах, застеленных темными неопрятными скатертями, теснились ряды бутылок, блестели гладкими боками емкости с пивом, точно такие же, как в заведении Гансана Маншаля. Между бутылками и пивом, услужливо разинув жестяные рты, бесстыже демонстрировали свои консервные внутренности банки всевозможных форм и размеров. Между банками на плоских разовых тарелках горками лежали остывшие ломтики жареного мяса. Судя по запаху, настоящего жареного мяса. Рот Бенджамиля моментально наполнился слюной. Отыскав на столе пустую кружку, он нацедил в нее первого попавшегося пива, подхватил тарелочку с мясом и замер на месте. Со стола, с того места, что закрывало донышко тарелки, на него смотрел большой и задумчивый глаз. Бенджамиль машинально отхлебнул пива. Взяв с тарелки губами чуть пригоревший волокнистый мясной ломтик, Бен отставил тарелочку в сторону и принялся сдвигать банки и бутылки. Он расчистил квадрат размером с экран рабочего терминала. Прямо на скатерти было мастерски нарисовано пухлощекое, золотокудрое лицо ребенка, подпиравшего рукой маленький решительный подбородок. Покрытое трещинками изображение поражало удивительной реалистичностью. Это мало походило на картинки, украшавшие фасады домов и стены храма. Бенджамиль коснулся детского лица ладонью. Поверхность скатерти была шершавой и заскорузлой.