ужаса, не взирая на холодный пот, появившийся на моей коже — в сем случае я над своими прихотями верх одержал. Надобно стараться, чтобы всегда наш дух готов был к перемению всех напастей и имел бы силу ничем не преодолимую. Множество рассуждений и чувствований, вселившись в мое сердце и рассудок, произвели скоро свое действие.

По произведении сего действия, я учинился полным властителем над моими страстями и сему чудовищу смело говорил: «Что ты помышляешь, дерзновенный, являясь под сим страшным видом?»

Дух, несколько помысля, сказал весьма тихим голосом: «Вы меня спрашивали». — «Раб, — сказал я ему, — или ты ищешь случая в робость привести твоего господина? Если ты пришел к получению моих приказаний, то прими образ приличный твоему тихому голосу». — «Государь мой, — сказала она мне, — какой прикажите принять мне вид к вашему удовольствию».

Мне на мысль пришла идея первая о собаке и для сего сказал я ей: «Предстань в виде легавой собаки». Едва произнес я сей приказ, как страшный верблюд начал сокращать свою шею, которая простилась в длину на тринадцать футов, и, наклонив голову до средины залы, испустил из своего зева белую легавую собаку, у коей уши висели почти до земли. По сем окошко затворилось, все видение исчезло, и я остался в зале, довольно освещенном, с собакою.

Она многие делала телодвижения, оборачиваясь около моего круга. И немало ласки показывала, смотря на меня. «Государь мой, — сказала она мне, — я бы желала блюсти твою пяту, но ужасная черта сия, тебя окружающая, мне во оном возбраняет».

В сем случае моя доверенность простерлась до дерзости. Я выступил из круга, протянувши к ней свою ногу, которую она начала лизать. Я оборачивался весьма часто, дабы ее за ухо подрать; она легла на спину, как бы для испрошения моей милости, и я увидел напоследок, что это была сука. «Встань, — говорил я ей, — я тебя прощаю. Ведай, что я имею беседу, отстоящую отсюда на несколько шагов, которая по прогулке без сомнения голод и жажду утолить желают, и по сему — то я хочу для них ужин сделать, к которому надобно приуготовить разные плоды, закуски, мед, греческое вино; а между тем укрась и освети сей зал сколько можно скорее и лучше. По окончании ужина ты должна превратиться в совершеннейшего музыканта и играть на арфе, а в которое время должна ты будешь играть, о сем я тебе скажу. Старайся всячески исполнить свою должность и покажи при игрании приятность и твое искусство». — «Я буду повиноваться, но скажите, с каким условием?» — «С таким, как обыкновенно верные рабы повинуются господам. Повинуйся безотговорочно, или...» — «Ты меня не знаешь, государь мой, ибо если бы ты меня знал, то без сомнения поступал бы со мною не так строго, и я, может быть, сыскала бы способ тебе угодить без огорчения».

Едва только собака перестала говорить, и я не успел повернуться, как увидел мои повеления исполненными гораздо скорее, нежели кулисы в опере вверх поднимаются. Стены комнаты, бывшие прежде черные и мохом обросшие, приняли на себя вид приятный и украшены были живописными картинами, и весь зал казался быть составлен из разноцветного мрамора, своды подкрепляемы были великолепными аркадскими стопами, восемь кристальных светильников, из коих каждый имел по три восковые свечи, иллюминовали весь зал с несказанным сиянием.

Несколько спустя и стол с десертом был поставлен, плоды с разными благовонными цветами, с приятностью на оном были положены. Маленькая собачка множество делала движений в зале около меня для исправления своей должности и в мое удовольствие.

«Это все очень хорошо, Виойдетто (так я назвал сию собачку), — сказал я ей, — но теперь надень ливрею и поди скажи господам, недалеко отсюда находящимся, что я их дожидаюсь и что все покорено».

И так я вместо собаки в мгновение увидел пажа, проворно одетого в мою ливрею, держащего в руке факел, коего, несколько спустя, узрел ведущего моих товарищей: нидерландца и двух его приятелей.

Они, приуготовившись слышать нечто необычное, по приходе и учтивостям пажа пребывали в таком же состоянии, в каком от меня вышли. О! Есть ли бы я ни о чем не думал, то довольно бы мог посмеяться над их исступлением, которое изъявлено было чрез их восклицания и жадный на все взор!

«Господа, — сказал я им, — вы очень дальний путь восприяли единственно только из любви ко мне, теперь бы нам должно возвратиться в Неаполь, но я думаю, что сей ужин вы не презрите и извините меня в недостатках его, по причине короткого времени».

Скорость моя, с каковою я составил сей ужин и к коему приглашены они были, гораздо в большее их удивление привела, нежели бы все театральных действий перемены. Я, сие приметя, вознамерился пресечь оное и желал всеми силами в умеренность привесть ту радость, которая была причиною моему волшебству.

Я их просил сесть за стол, и мой паж, подавши стулья с удивительною поворотливостью, заставил их мою просьбу исполнить. Я наполнял рюмки, раздавал плоды, и уже все и все ели и пили, выключая одного меня. Наконец и я, и прочие пили за здоровье одной прекрасной неаполитанского двора девушки. Говорил я о новой опере, о римской комедианке, прибывшей сюда недавно, которой прелестные дарования известны уже стали и двору; упоминал о музыке, живописном искусстве и о изящности мрамора, служащего немалым украшением сего зала.

Бутылки часто иссыхали, которых места гораздо с лучшим вином другие занимали; паж оные усугублял и услугу свою продолжал во весь ужин. Я, на него скрыто от других посмотревши, сказал, дабы он представил любовь во образе пажа; поелику мои сотоварищи от странного приключения на него взирают с удивлением, радостию и смущением. Сие состояние, в коем они находятся, мне не нравилось, того ради я и хотел оное переменить. «Виойдетто, — сказал я ему, — госпожа Фиорентина хотела ко мне приехать. Посмотри, не приехала ли она». Виойдетто выходит из комнаты.

Приятели мои не имели еще довольно времени надивиться поспешности моего посольства, как дверь зала растворилась, в которую вошла Фиорентина, держа в руках своих арфу. Она была одета в шелковое дезабилье, на голове ее была шляпа, а лицо ее тонкий флер покрывал. Она положила арфу подле себя, показывала учтивости, преисполненные радостию и приятством. «Государь мой Альвар, я не знала, что у вас есть беседа; я бы не так убралась, но я