Долго ехали, потом плыли, потом чапали по жаре мимо бывших тюрем. И пришли в большой амбар с лавками-амфитеатром.

Голландцы привезли пьесу Пазолини («коммуниста и педераста») о полном разрушении богатого благополучного европейского семейного очага пришельцем.

Но только после спектакля в голову пришло объяснение, по крайней мере, догадки о причинах такой значительной и труднодоступной отдаленности от Манхэттена.

По ходу спектакля разделись догола все персонажи, кроме собаки. И в таком виде подверглись сексуальному насилию со стороны пришельца.

Но случайно ли здесь (не знаю, как в оригинале у Пазолини) пришелец был явно арабской внешности, а буржуазная семья европейцев, вялых, скучающих в своем комфортном беспечном существовании, беззащитных, слабых, падких на порок людей, совсем не вызывала сочувствия в полном их унижении и социально-физическом уничтожении. Голые актеры (хорошо, что жаркий июль) подходили вплотную к первому ряду зрителей, давая убедиться в отсутствии телесных трико, и низко кланялись с надеждой на понимание высоких целей искусства.

Зрители в шоке машинально хлопали без обычной для Нью-Йорка неистовости, потом все мы молча вышли в душную темноту и долго брели в грустных раздумьях о судьбе Европы, а может, и Америки. И только на пароме, когда мы подплывали к сияющему торцу Манхэттена и перед нами открылся потрясающий обзор небоскребов-банков, корпораций, реклам и пьяненького народа на улицах, отлегло.

И появилась надежда, что, может, еще поживем и все обойдется…

Могу себе представить отклики и выплески зрителей, если бы это происходило в центре Манхэттена.

Хотя на ежегодных гей-парадах тоже навидаешься всякого! Но, правда, без демонстрации арабской угрозы разлагающемуся человечеству.

Интересен был и запомнился тоже в один из июльских фестивалей спектакль французского театра с маленькими трагедиями и комедиями из современной французской жизни. Тоже в «Армари». Огромное помещение по кругу заставили металлическими конструкциями, из которых составили ряды с сиденьями примерно для тысячи человек. А в середине на просторном подиуме находились большие круглые подставки, вращаемые и передвигаемые парой молодых людей в черном трико, невидимо ползающих по полу, двигая их. На один из круглых подиумов направлялся свет и разыгрывалась сценка из современной жизни французского общества. Светского и простонародного, из жизни молодых и старых, бедных и богатых.

И как только кончалась актерская миниатюра, свет падал на другой круг, а прежний отползал в темноту.

Запомнились несколько пронзительных миниатюр. Одна, без единого произнесенного слова, когда работяга приходит домой в грязной спецодежде, моет руки, садится за стол. Жена подает одно за другим блюдо, трогательно заглядывая ему в глаза и ожидая чего-то. Хоть слова. Он хмуро и устало ест, в лице безнадежность и безразличие, и, доев, отправляется спать, оставив жену с опустившимися руками и лицом. Молча!

И другая миниатюра, тоже без слов, кажется, вызвавшая просто поток слез.

Старики — муж и жена — сидят в креслах, и дверь (это всё, что на кругу), в которую стучит и пытается войти внук-наркоман.

Они не открывают, держа друг друга за руки, плача.

А за дверью (круг вращается) мальчик проходит все стадии эмоций — от мольбы о помощи, плача, тихих просьб до агрессии — в тяжелейшем состоянии абстиненции он пытается взломать дверь, чтобы получить деньги. Это было так страшно, правдиво, трагично и без разрешения ситуации. Они не открыли, и он валяется под дверью…

В перерыве всех зрителей пригласили вниз на подиум, мгновенно поставили длинные столы и подали домашние печеньки и чай. Актеры и дети, человек сорок, угощали. Было так трогательно, что люди с невысохшими слезами благодарили от души.

Вынула я из закутков памяти представление в парке, на природе, по Шекспиру. Там мы в числе немногочисленных зрителей (человек пятьдесят) пару часов ожидали на траве и протоптанных дорожках Баттари-парка прихода паромчика, перевозившего нас на остров.

А там мы, как идиоты, бегали за актерами, облаченными в одежды тех времен, со шпагами, по долинам и по взгорьям, холмам и полям. Останавливались в недоумении у «трупов», убитых в поединках, сомневаясь в нереальности происходящего…

Было смешно, но интересно. Артисты фехтовали и бежали на другой редут, а мы, зрители, трусили за ними в догадках, что же дальше. За это денег не брали. Но набегались мы до полусмерти.

Однажды купив билеты, как обычно, в марте, я долго ждала начала фестиваля в предвкушении впечатлений от созерцания прекрасного.

Начался он у меня с балета. На японцев после прежних мучений я не пошла.

Я выбрала Lincoln Center Festival, балет европейской труппы Rosas Faze, надеясь увидеть элементы хореографии Пины Бауш, гениальной, но непривычной и странноватой для консервативного русского вкуса и глаза. Моего, скажем.

Пина Бауш неожиданно сильно впечатлила меня — я узнала о ней из документального фильма «Пина», который за пару лет до этого номинировался на «Оскар» в своей категории, но не получил!

Тогда я посмотрела балет, если можно так выразиться. Балет походил на тест по психиатрии. Еле прошла. С трудом. Многие не выдержали испытания и выползли из зала.

Это напомнило, как в одном советском фильме показывали людей под психотропными препаратами, которые повторяли какое-то дикое движение снова и снова, без конца. Жутко было смотреть.

Сегодня я увидела это за немалые деньги.

Повтор движений (не более десяти) еще не караул. Можно рассмотреть в этом философию рутины жизни. Но повтор трех музыкальных тактов в течение пятнадцати минут с обозрением синхронных десяти движений вызывал желание заорать на весь зал или порешить из автомата ползала под эти такты.

Поэтому это и был тест на терпение и психическую устойчивость. Ползала не устояло и удалилось в душную реальность бытия, где психи не так сконцентрированы, а диффузно рассыпаны по улицам и помещениям.

Начинаешь ценить примитивную жизнь с ее маленькими радостями, и даже грязный, заплеванный и зассанный тротуар Девятой авеню умиляет реальностью.

И ты тихо отходишь от посещения психбольницы, стараясь выкакать это из памяти.

Но студентам, «балерунам и балериншам», было «пользительно» посмотреть на труд, упорство и настойчивость