«Вы, наверное, знаете, – сказал я, – что час назад состоялось решение президента СССР и Госсовета о моем назначении председателем КГБ. Кто-нибудь – против? Молчание. Тогда будем считать, что я приступил к своим обязанностям».

Я попросил собравшихся продолжать работать и вместе с тем провести служебное расследование относительно участия конкретных лиц и подразделений в событиях начала этой недели, не устраивая при этом тотальной чистки. Ответственность должны понести только первые руководители, которые принимали непосредственное участие в подготовке и проведении путча.

Как выяснилось, комиссия по служебному расследованию приказом Л.В. Шебаршина уже была создана.

Завершая совещание, я сообщил, что в самое ближайшее время встречусь с каждым членом Коллегии отдельно. Это было последнее заседание Коллегии КГБ СССР.

23—24 августа здание комитета находилось чуть ли не на осадном положении. На Лубянской площади шел постоянный митинг вокруг памятника Дзержинскому, у входов в здание[9].

Через средства массовой информации 23–24 августа я обратился к москвичам с объяснением ситуации: «…Реакция не прошла. Виновные в организации государственного переворота понесут заслуженное наказание. Однако в последние дни народный гнев зачастую переносится с кучки безответственных авантюристов на весь личный состав КГБ. Это проявляется в пикетировании зданий, попытках их захвата, призывах к физической расправе.

Некоторые рвутся к оперативным архивам, преследуя далеко не благовидные цели.

Прошу москвичей проявить выдержку, не поддаваться стихии эмоций, подстрекательским и провокационным призывам…

…Есть все возможности, чтобы органы КГБ никогда больше не стали орудием преступной политики.

Прошу вашей поддержки…»

После того как памятник убрали, все на время успокоились.

При всей этой напряженной обстановке и обилии дел в КГБ в конце той памятной недели значительную часть времени пришлось провести в Кремле, у Горбачева.

Президент все еще оставался генеральным секретарем ЦК КПСС, руководство которого в дни путча его фактически предало. Была явно двусмысленная, противоречивая ситуация, затягивать которую было невозможно.

Вечером в воскресенье прозвучали известные обращения Горбачева к партии, которые потом во всем мире назвали историческими. Та пуповина, которая связывала государственную власть с ЦК КПСС, была перерезана.

Проблема формальной департизации КГБ была решена неожиданно очень легко. После государственного переворота последовал указ Ельцина, приостанавливавший деятельность Российской компартии.

Я считал и считаю сейчас, что департизация ни в коем случае не должна означать запрет на профессию в зависимости от членства или нечленства в той или иной партии. Запрет на профессию по политическим мотивам – это прямое нарушение прав человека. Но я полностью солидаризировался с той точкой зрения, что партийные структуры не должны существовать в государственных организациях или на предприятиях. За воротами же шахты, министерства или Комитета госбезопасности человек вправе осуществлять свое конституционное право на участие в политических организациях.

Именно с таких позиций я подходил к вопросу о департизации КГБ. Приказ по этому вопросу за день до моего прихода уже был подписан Л.В. Шебаршиным. Парткомы в комитете свою деятельность прекратили без каких-либо протестов или голодных забастовок. КПСС была слишком дискредитирована, чтобы в ее защиту выступили даже сотрудники КГБ, поголовно состоявшие в партии. Впрочем, не обошлось без маленьких эксцессов. Помню, пришел ко мне на прием сотрудник комитета, явно взволнованный. «Имейте в виду, – говорит, с трудом сдерживая эмоции, – был и умру коммунистом! Можете выгонять, но от своих убеждений не откажусь!» – «Да с чего вы взяли, что я собираюсь выгонять коммунистов? – отвечаю. – Этак всех надо будет уволить. Важны ваши профессиональные качества, верность конституционной власти, а то, во что вы верите, меня не интересует».

Полагаю, что коммунистам КГБ, многие поколения которых безуспешно силой пытались насадить только одну марксистско-ленинскую идеологию, лучше, чем кому-либо, известно, что нельзя насильно заставить людей во что-то поверить или в чем-то разувериться. Нельзя кому-то запретить верить в «светлое будущее всего человечества», тем более что сама идея (не ее воплощение в нашей стране) не так уж и плоха, хотя и утопична. Хочешь верить – верь, но только в нерабочее время.

Департизация стала первым звеном в реформировании КГБ, который должен был стать организацией, служащей не какой-то одной идеологии или партии, а государству, народу, закону.

Конечно, это сейчас, оглядываясь назад, легко анализировать свою работу. Но тогда первые дни с их невероятным темпом, бестолковщиной, восторгом и злостью, десятками встреч, звонков, информационным валом в системное русло ввести не удавалось. Это был калейдоскоп, мгновенное реагирование, и если я наделал не слишком много ошибок, значит – повезло.

25 августа. Воскресенье. 8 часов утра. Встреча с председателем Верховного Совета Латвии Анатолием Горбуновым по его просьбе. Решением парламента КГБ Латвии ликвидирован, здания опечатаны, создана комиссия. Договариваемся не спешить. Совместно спокойно разобраться и с архивами, и с собственностью, а главное, не допускать произвола и несправедливости в отношении бывших сотрудников…

Звонок от Гавриила Попова. Есть сведения о возможных терактах. Такое указание об усилении охраны как лидеров демократического движения, так и бывшего руководства КПСС уже дано…

Генерал докладывает о разложении в Министерстве обороны. Генштаб деморализован. Дисциплина упала. Пьянство. Особенно тяжелое настроение среди политработников. Люди замкнулись. Боятся расправы.

Готовится указание усилить внимание прежде всего частям стратегического назначения, а также по всему комплексу – от производства до хранения атомного оружия…

Звонок. Депутат слышал от кого-то, что в КГБ идет уничтожение архивов. Объясняю, что указания, запрещающие на время любое движение архивов, уже даны. Всего же, что касается путча, в архивах не было, нет и, по-видимому, никогда не будет.