Всем сердцем твой Жорж.

Брату своему, Ипполиту, Жорж Санд сообщает в неизданном письме от 4 мая, что

...«Бюлоз чуть не погиб от огорчения вследствие интриг, которые провалили мою пьесу. Кстати, я послала тебе эту пьесу. Получил ли ты ее? Она не так плоха, как утверждают газеты, но Французский театр во власти всевозможных раздоров, интриг, злоупотреблений и гадостей. Что бы он ни делал, он погибнет через это. Без Рашели это уже и случилось бы. Вот эта последняя так по-прежнему удивительна. Твоя божественная Дорваль хорошо играла Козиму на репетициях, но потеряла голову при свистках.

Я была большим философом и приняла мое поражение, как тот, кто ожидает его, хорошо зная местные условия»...

Неудача «Козимы», не продержавшейся в репертуаре, хуже всего отразилась на материальном положении Жорж Санд, которое и без того в это время было не блестящим. Брат ее Ипполит, занявшийся по ее просьбе проверкой Ноганских счетов и хозяйства и вообще балансом всех имущественных дел сестры, вывел заключение, что лица, арендовавшие имение и управлявшие им и домом в отсутствии Жорж Санд, если не прямо обкрадывали ее, то, во всяком случае, заставляли страдать ее интересы. Целый ряд писем Шатирона к сестре наполнен подробнейшим рассмотрением ее дел и состояния ее доходов и расходов. Шатирон звал сестру переселиться в Ноган на постоянное житье, но опыт прошлых лет (а может быть, и невозможность для Шопена этим летом покинуть Париж) заставили Жорж Санд отказаться от мысли даже на лето приехать с семьей в Ноган.

Еще из Вальдемозы, 22 января 1839 г., по поводу продажи на сруб какой-то рощи в этом имении Жорж Санд писала брату:

«Милый друг, я только что написала Дютейлю и особливо поручила ему продать Черный Холм или, по крайней мере, всеми силами поспособствовать этому…

Продай как можно более деревьев вообще, и не беспокойся о моих детях. Деревья успеют вырасти прежде, чем они что-либо станут смыслить в делах. Я не их опекунша, а сама собственница, и так как мне не на собственные удовольствия, а на их воспитание и здоровье нужны деньги, то если когда-нибудь они будут иметь несчастье считаться со мной, я буду себя упрекать лишь в том, что, вероятно, воспитала в них низменные чувства. Слава Богу, я не по тому пути научаю их идти, а потому и не беспокоюсь о наших будущих с ними отношениях.

Если бы Дютейль заупрямился и стал бы тебе противодействовать, то это из доброго намерения, и не следует спорить с ним, но действовать помимо него, как ты говоришь, потому что жизнь, которую я веду, не может продолжаться. До сих пор я жила только своим трудом и устала. Я делала чудеса в этом направлении, но ведь вот уже шесть лет, если не более, что это продолжается, и вскоре я не выдержу, особенно давая детям минимум по 6 часов уроков в день. Для них выгоднее всего, чтобы я им дала образование и не умерла над работой. Потому непременно надо высвободить мои доходы. Я поручаю тебе это, ведь тут замешана почти что моя жизнь. Уверяю тебя, что, право, мне надо быть железной, чтобы выносить все, что мне приходится делать»...[235]

Проведя лето 1839 г. в Ногане, Жорж Санд должна была убедиться, что если ее доходы не увеличились, то расходы и по воспитанию детей, и по содержанию большого деревенского дома, вечно полного гостей, – только все росли и росли, и что, в конце концов, выгоднее жить в Париже, где все маленькое хозяйство, так сказать, на глазах, и нет обязанностей, налагаемых широким деревенским гостеприимством.

Вот что она пишет тому же Ипполиту в двух письмах, из которых одно напечатано (без числа и месяца) под 1840 г. и с большими урезками, в Корреспонденции, а другое неизданное:

«Дорогой старина!

...Если ты мне поручишься, что я могу провести лето в Ногане за 4.000 фр., то я приеду. Но я никогда не бывала там, не истратив тысячу пятьсот франков в месяц, а так как здесь я не издерживаю и половины, то, значит, меня здесь не удерживает любовь ни к труду, ни к тратам, ни к славе.

Я не знаю, обирали ли меня, но я не знаю и того, как не быть обираемой с моим характером и беспечностью, в таком большом доме и с таким широким образом жизни, как ноганский. Здесь я могу за всем следить: все происходит на моих глазах и по моему разумению и желанию. В Ногане же, между нами будь сказано, ты ведь знаешь, что прежде чем я встану, часто уже дюжина человек расположилась в доме. Что я могу сделать? Показаться экономной – меня обвинят в скряжничестве; оставить все идти, как было – меня на это не хватает. Подумай, не найдешь ли какое-нибудь средство против этого.

В Париже восхитительная независимость. Приглашаешь, кого хочешь, а когда не хочешь принимать, велишь швейцару говорить, что нет дома. Все-таки я ненавижу Париж во всех остальных отношениях, я здесь толстею плотью и худею духом. Не понимаю, как ты, который знаешь, насколько я здесь живу спокойно и уединенно, можешь говорить, подобно всем нашим провинциалам, что я здесь из-за славы. У меня нет славы, я никогда не стремилась к ней и забочусь о ней, как о папироске. Я хотела бы дышать воздухом и жить спокойно. Я достигаю этого, но ты видишь и знаешь, какой ценой»...[236]

В письме от 1 июля 1840 г. (неизданном) Жорж Санд пишет ему же:

«...Я здесь все еще скована своей работой. Я предприняла одно дело, которое мне посоветовали и которое заключается в том, чтобы давать переводить на английский язык романы, по мере того, как я их сочиняю. Выпуская их в Англии за две недели до Парижа, я могу зарабатывать в Лондоне столько же, сколько в Париже, т. е. 5000 фр. за том. Я не уверена, что это настолько удастся, как меня в том обнадеживают. Но как бы то ни было, это настолько важно, что надо попытаться, потому что, удваивая мою заработную плату, это уменьшило бы тоже вдвое то количество работы, которое я должна производить для того, чтобы жить с некоторым достатком.

Горе в том, что я никак не могу ускорить свой труд. Я работаю уже не с прежней легкостью. Всевозможные неприятности, неудачные дни