25 марта она зовет в Париж своего друга Гюстава Папэ, надеясь, что пьеса пойдет в начале апреля:

«Дорогой Папиш, моя пьеса, наверное, пойдет в первых числах апреля. Приезжай, т. к. ты мне обещал это. Пьеса дрянная. Но желание увидеть друг друга стоит путешествия. У меня для тебя стол, квартира, свет, табак, домино, вино, чай и все прочее. Ты приедешь на улицу Пигаль, № 16, в какой угодно час ночи или дня.

Итак, приезжай. Это вернет мне немного веселости, ибо репетиция этой пьесы, грипп и парижский воздух довели меня до идиотического сплина. Печень моя довольно-таки больна, как говорит Гобер.[227] Ты один узнаешь мою болезнь и вылечишь ее. Пусть же все эти причины заставят тебя поскорее приехать. И даже, если надо, чтобы я была в агонии, то я проглочу крысиной отравы, лишь бы ты приехал.

Прощай. Тысячу приветов твоему отцу.

Постарайся привезти Бутарена,[228] Флери, Шарля,[229] Роллина, всех наших старых товарищей. Но я не надеюсь на них ничуть. Они такие ленивцы; они все погрязли в беррийской тине, как брошенные якоря»...[230]

Наконец, 29 апреля состоялось первое представление «Козимы». Пьеса успеха не имела, или вернее имела так называемый succès d’estime, т. е. не провалилась с треском лишь благодаря популярности автора; однако она возбудила и протесты некоторой части публики кое-какими смелыми фразами, а в общем была принята холодно.

Гейне, именно по поводу этого представления и посвятивший личности великой писательницы целое свое «Парижское письмо», то самое, на которое мы уже много раз ссылались, – в первой его части, помеченной 30 апреля 1840 г., говорит, что не только слава автора, но и разные побочные причины и страсти привлекли в театр массу публики, что заранее были известны разные интриги, злобы, коварства, ополчившиеся против пьесы и соединившиеся воедино с самой низкой профессиональной завистью, что смелый автор должен был поплатиться за свои «антирелигиозные и безнравственные идеи», но что он, Гейне, не может по честности сказать, была ли пьеса принята «решительно худо или сомнительно хорошо»...

«Уважение пред великим именем автора, может быть, ослабило многие злые намерения. Я ждал всего худшего. Противники автора сговорились собраться в громадном зале Французского театра, вмещающем до 2000 зрителей. Около ста сорока билетов администрация театра дала автору для раздачи друзьям, но я думаю, что, распределенные по воле женского каприза, очень немногие из них попали в настоящие аплодирующие руки. Об организованных аплодисментах не было и речи; всегдашний их предводитель предложил свои услуги, но гордый автор «Лелии» не стал его и слушать. Так называемые «римляне», которые обыкновенно в середине партера, под большой люстрой, так храбро аплодируют, когда идет пьеса Скриба или Ансело, вчера были невидимы. Выражения одобрения, которые проявлялись, тем не менее, часто и достаточно шумно, были тем почетнее. В пятом акте послышалось несколько предательских звуков, а между тем, этот акт содержит гораздо более драматических и поэтических красот, чем предыдущие, в которых старание избежать всего рискованного переходит в почти неприятную робость».

Не выражая окончательного суждения о достоинстве самой драмы, Гейне прибавляет еще, что исполнители, кроме Дорваль, все были вполне посредственны, и говорит, будто сам автор ему однажды сказал, что если все его соотечественники – природные актеры, то самые бесталанные из них идут на сцену. Гейне кончает свое первое письмо словами, что он лично не одобряет всех идей Жорж Санд, но что в данную минуту было бы неуместным говорить на эту тему, когда все враги во Французском театре соединились заодно против нее.

«Но на кой черт пошла она на эту галеру? Разве она не знает, что свисток можно купить за копейку, и что самая злосчастная дрянь может быть виртуозом на этом инструменте. Мы видели людей, которые так умели свистать, точно они были Паганини»...

В «Позднейшей заметке» (1854 г.) Гейне прямо называет «Козиму» опытом, который совершенно провалился, «так что чело, привыкшее к лавровым венкам, на сей раз было увенчано очень роковыми терниями».

Жорж Санд была на этом первом представлении, как мы уже говорили,[231] в ложе с Листом и гр. д’Агу. Она очень спокойно отнеслась к своей неудаче, но приписала ее не недостаткам пьесы или своего драматического дарования, а все той же враждебности по отношению к проводимым ею идеям, какую встречали и все ее романы, следовательно, объясняет эту неудачу теми же причинами, что и Гейне; но в противоположность Гейне она изображает в письме к Луиджи Каламатте поведение публики в театре более шумным и несдержанным.

Париж. 1 Мая 1840.[232]

Дорогой Карабиакиец.[233]      

Меня ошикали и освистали, как я и ожидала. Всякое слово, которое ты и мои друзья одобряли и любили, вызывало взрывы смеха и бурю негодования. На всех скамьях кричали, что пьеса безнравственна, и не известно еще, не запретит ли ее правительство. Актеры, сбитые с толку таким дурным приемом, потеряли голову и играли шиворот-навыворот. Словом, до самого конца на пьесу и очень нападали и очень ее защищали, сильно аплодировали и сильно шикали. Я довольна результатом, и на следующих представлениях не изменю ни слова.

Я была там вполне спокойной и даже веселой, ибо сколько бы ни утверждали и ни думали, что автор должен быть угнетенным, дрожащим и взволнованным, а я ничего подобного не испытала, и все происшествие мне кажется смехотворным. Если и есть во всем этом печальная сторона, то лишь та, что видишь грубость и глубокую испорченность вкуса. Я никогда не думала, что моя пьеса прекрасна, но всегда буду думать, что она глубоко честная, и что в ней чистое и тонкое чувство. Я философски переношу противоречие, ведь не со вчерашнего дня я знаю, в какое время мы живем и с кем имеем дело. Пусть себе они кричат, если бы они не были тем, что они есть, нам нечего было бы делать.

Утешься в моем несчастии. Я его предвидела, как ты знаешь, и накануне была так же спокойна и решительна, как и теперь, на другой день.

Если пьесу не запретят, я думаю, что она пойдет своим ходом, и что, в конце концов, ее станут слушать. Если же нет, то я все-таки сделала то, что должно, и я всю свою жизнь, вновь и вновь, стану говорить то, что хочу сказать, в какой бы то ни было форме.[234] Возвращайся к нам поскорее.