Продолжая жевать, тот, который вчера сидел за рулем, кивнул Рону:

– Дорога еще нормальная?

Рон поднял большой палец.

Водитель, допив кофе, обернулся к тому, что вчера убежал:

– Мне нужно матери дрова наколоть. Поехали со мной, поможешь!

– Нет проблем, – ответил тот. – Болеет?

– Угу. Сердце.

Третий – он, видимо, все еще чувствовал себя неважно после вчерашнего – пил вторую бутылку минеральной воды. Его красный кадык работал, как поршень.

– Я не могу есть стоя, – сказала я Филиппу.

Мы сели в углу темного зала, и Рон подозвал официантку. Подошла рыхлая женщина, они расцеловались:

– На прошлой неделе умер Лесли.

Рон кивнул. Потом она принесла графин с вином и ушла, тяжело шаркая кроссовками без шнурков и смахивая салфеткой крошки со столов. Глаза Рона налились слезами. Мы молча выпили. Клуб стал заполняться людьми, пришли музыканты. Все они были немолодыми, сильно потрепанными людьми. Саксофонист подошел к Рону:

– Лесли умер, слышал?

Рон кивнул.

– Хочешь его туфли? – неожиданно спросил саксофонист.

Рон утер нос рукавом пальто и полез в карман.

– Здесь приблизительно сто долларов, – сказал он, доставая пачку смятых бумажек.

– Брось, – сказал саксофонист.

Он принес желтые с ярко-оранжевыми носками туфли и поставил перед Роном на стол. Там они и стояли весь вечер.

А назад мы ехали под проливным дождем с искрами молний и громом.

Чудо случилось, когда Наташа заговорила по-английски. Пожалуйста, три чашки кофе и три пирожных (продавщице в кафе). Ты хочешь играть в миску?

Это у нее получалось из-за неправильно произнесенного звука. Она имела в виду «в мяч».

Готовила она как бог. Ах, какие она лепила манты!

– Идите есть, – звала она нас, провозившись в кухне три часа.

Филипп потирал руки:

– Эх, хорошо! Живем как казахи!

Все ждали Рона, который голый по пояс задумчиво рассматривал содержимое своей сумки. Особенностью Рона была его богатая мимика. Сначала он улыбнулся во весь рот, потом лицо его заткалось ужасом:

Он вытащил какую-то рубашку:

– Я не помню этой рубашки! Кто положил мне ее в сумку?

Филипп не мог всего этого вынести:

– Какая разница? Надень эту блядскую рубашку и садись!

Мы поужинали молча, настроение было испорчено.

Потом Рон сказал примирительно:

– Просто я удивился, что не сразу восстановил в памяти день, когда мать мне ее подарила!

И, достав из кармана дневник, он что-то в нем записал.

Вообще, я и мои друзья иногда кажемся мне кучкой загнанных извержением вулкана на один общий пятачок суши сумасшедших людей. Огонь и лава уже пожрали все вокруг, глаза застилает дым, но мы, вздымая вверх блокноты, упрямо продолжаем что-то царапать в них огрызками карандашей.

Филипп от нечего делать записал Рону в блокнот несколько русских фраз. Рон сначала повторял про себя, потом стал говорить их Наташе:

– Я думаю, что я… думаю, что я понимаю слова. Я понимаю, что я думаю, потому что…

Я укоряла Филиппа за то, что он забивает ему голову ерундой:

– Лучше научи его чему-то красивому. А главное, пусть принесет Наташке цветы!

Прихожу как-то вечером с работы и чуть не падаю, споткнувшись о какой-то ящик. Спрашиваю Филиппа:

– Что это за ящик и кто его поставил прямо на пороге?

– Наверное, Рон.

– А что за цветы в вазе?

– Тоже он, наверное.

Наташа, державшаяся долго, сдалась и полюбила Рона. Филипп считал, что это он все устроил, и хвастался:

– Вот ты меня упрекала, а ведь в этих двух фразах, может быть, выражается вся его суть.

Наивный человек, вздыхала я про себе. Я-то знала, что устроила всё я.

Наташа с Роном ходили в кино на немые фильмы. Рон был худым эмоциональным человеком. Смотря фильмы с Бастером Китоном, он плакал. Его репутация в глазах Наташи росла. Она нашла человека, которого можно было защищать. Наташа связала Рону черную мохеровую шапку и белый шарф. Когда он их надевал, то становился похожим на казаха. Полтора месяца мы питались туной из ящика. Делали салаты, просто вываливали туну на тарелки и ели, макая в масло хлеб, и все не могли съесть. В конце февраля я сказала Рону:

– За консервы – спасибо, только больше не приноси!

Брови Рона поползли вверх, потом он нахмурился:

– Какие консервы? Я ничего не приносил!

– А кто принес целый ящик туны?

– Я не знаю!

А через неделю на подъездной двери появилось объявление:

«Тому, кто украл мою посылку! Я всю жизнь помогала детям Африки! Теперь я безработная, у меня диабет. Стыд вам и позор! Из-за вас в моем рационе не хватает белков!»

Я потихоньку сорвала листок и положила соседке в почтовый ящик конверт с деньгами. Двадцать восемь долларов. У меня просто больше не было.

Шесть зим подряд я носила одно и то же клетчатое пальто. Когда-то оно было теплым и даже по-своему красивым, но потом прохудилось и потеряло всякий вид. То ли ватная подкладка сбилась в комья, то ли материя не выдержала нашей южной мороси, но оно перестало греть. Я мерзла в нем даже при нулевой температуре. Ветер пробивал пальто в совершенно неожиданных местах; вдруг начинало холодить поясницу или замораживало под лопаткой, будто мне за шиворот бросили кусок льда. Страдала я от этого, правда, только раз в неделю, когда выбиралась к семье Колосовых. Как-то раз я пришла в совершенно подавленном виде, намокшая, злая – у меня не было денег на сигареты. Ваня повесил пальто в кухне на батарею и почесал в затылке.

– Слушай, а почему б тебе не подработать у нас? Знаешь, где Комрат?

Я знала.

– Место интересное с этнографической точки зрения. Гагаузы, потомки турецких завоевателей.

Екатерина Вторая, Потемкин, Турецкие походы, осели. Язык свой, завезенный, письменности нет. Ты ж бывшая спортсменка? Сможешь поднять пятьдесят килограммов?

– Я вообще-то была бегуньей, а не штангисткой, – сказала я.

– Это тоже пригодится, – сказал Ваня многозначительно. – Съездишь, закупишь шкур, мы тебе заплатим. Пойдет?

Так вот появился у меня этот странный вид заработка: возить овечьи шкуры, из которых Колосовы шили дубленки.

Автобус уходил с автобусной станции в девять. Ехали на юг, дорога романтично вилась вдоль затуманенных виноградных полей и белых мазанок с пристройками для скота. К десяти утра все более ли менее наводилось на резкость, отчего зрелище ухудшалось. Дома оказывались не белые, а грязножелтые, тощие клейменые овцы поворачивали головы и тоскливо блеяли сквозь колючую проволоку. У них были жалостные морды, похожие на лица детей в концлагерях. Колючая проволока, она и есть колючая проволока. Всё, хватит, надо уезжать, думала я. И не в Комрат, а в Америку.

По Комратскому рынку ходили цыганки, продавали турецкие джинсы, помаду и жвачку. Гагаузские мужики и впрямь походили на турок: смуглые, со сросшимися на переносице бровями, они говорили высокими голосами и курили трубки. От молдаван отличались хозяйственностью. У Вергилия в эклогах есть стихи, обращенные к возлюбленному, где поэт хвалится статью своих коров, с которыми, по его мнению, не могут сравниться коровы его соперника. Так вот, овцы у молдаван не шли ни в какое сравнение с гагаузскими белокурыми бестиями. «Обращай внимание на запах, – вспомнила я Ванины наставления. – У здоровых овец здоровый запах». Я раздавила сигарету и принюхалась к первой покупке. Она несомненно пованивала тухлой брынзой – мне как неопытной впаривали дешевку. Продавец в распахнутом полушубке недоуменно развел руками: какой запах, о чем ты, красавица, говоришь? Нет, меня не обманешь, понюхай сам, отвечала я в тон, ведь воняет аж до Кишинева. Ну хорошо, не тридцать, а двадцать пять, отвечал упрямец. Через час, набив баулы и рюкзак до отказа, я отправилась на станцию. В голове весело шумела молдавская музыка и путалась с песней, несущейся из рыночного музыкального ларька. «Идет солдат по городу, по незнакомой улице». Я ощущала себя этим безымянным солдатом.