ночью я спустилась на парашюте на пшеничное поле в сельской местности во Франции. Паря в небе и смотря на пейзаж подо мной, я внезапно ощутила: здесь что-то произойдет, и это изменит меня.

Тогда я еще не подозревала, что дело будет не в страхе и жестокости, а в любви, которая зародится посреди разрушения и зла, Доминике.

Когда ты каждый час проводишь бок о бок со смертью, восприятие обостряется, окружающий мир кажется ярче и насыщеннее. Черно-белые фотографии этого не передавали. Я знала, что, несмотря на боль, ужас и пытки, выживу и увижу окончание войны. О моих соратниках подобного сказать было нельзя; их переполняла та же энергия, что и Бена, потому что в любую минуту все то, что они любили, то, кем они являлись, могло кануть в небытие. По вечерам мы ходили в кафе у реки, пили вино и курили, пока разноцветные лампочки над нашими головами превращались в звезды Ван Гога. Я расцветала среди жажды жизни, которой сопутствовал страх. Это почти заставило меня забыть свой любимый Лондон.

Доминик появился на десятую ночь. Он вышел откуда-то из задней части ресторана: темные волосы отросли чуть больше нужного и закрывали его опущенные глаза, белая мятая рубашка была заправлена в брюки, руки в карманах, во рту – сигарета. Он выглядел так, словно долго не мог выбраться из кровати, что уж тут говорить о разработке плана по перехвату поставки боеприпасов.

– Здравствуй. Рада знакомству, – сказала я на безукоризненном французском, протягивая ему руку. В ответ он закатил глаза и ничего не ответил. Меня так взбесило это пренебрежительное отношение, что весь вечер я почти не слушала, что говорят остальные. Доминик сидел на стуле, ссутулившись, пил дешевый бренди и хмурился, разглядывая свою обувь.

– Он плохо справляется с переменами, – объяснила мне девушка по имени Бриджит, заметив, как я тайком смотрю на него. – Ему нравился Тьерри, на место которого ты пришла.

– А-а, понятно, – сказала я.

– Нет, не в этом смысле, – рассмеялась она. – Наш дорогой Доминик неравнодушен к представительницам женского пола, на мой взгляд, даже чересчур. Так что нет, они были просто хорошими друзьями. Доминик считает, что должен был защитить Тьерри, вот и вымещает чувство вины на тебе.

– Понятно, – сказала я, на этот раз куда мягче.

– Он хоть и сумасшедший, но умный и храбрый парень, – улыбнулась Бриджит. – Только ни в коем случае не влюбляйся в него – он без сомнений разобьет тебе сердце.

После этих слов Бриджит печально вздохнула, отчего у меня возникло ощущение, что она знала об этом не понаслышке.

Момент, когда я влюбилась в Доминика, ничуть не потускнел в моей памяти, как будто это произошло вчера. Мы были в долине, заросшей густым лесом, замерзшим, как и земля под нашими ногами. Дыхание затуманивало воздух, повисла тишина, прежде чем заложенная нами взрывчатка у железнодорожных путей прорвала полотно ночи вспышками оранжевого цвета, сопровождаемыми оглушительным грохотом. Каждый из нас вздрогнул, пригнулся и закрыл уши. Все, кроме Доминика. Он стоял, не шелохнувшись, и победоносно улыбался, в его глазах отражалось бушующее пламя.

Вскоре после тех событий я поняла, что хочу его, и мною овладела жажда, какой я не знала все века до этого. До этой войны желание в моем восприятии сопоставлялось с параметрами, которые устанавливали мужчины. Я десятки лет строила и защищала приемлемую репутацию. Мадам Бьянки с ее безумными вечеринками, на которых было разрешено многое, никогда не заводила любовника. Даже девушка, которая до утра танцевала в «Ритц» с подрумяненными коленками, знала, что нужно играть по правилам, чтобы быть в безопасности.

До Доминика желание виделось мне своего рода сделкой, и, хотя в ней было место нежности и удовольствию, я все равно оставалась пассивной участницей. Раньше мир тщательно заботился о том, чтобы у женщин не было выбора. Мы считались искусительницами, которых нужно было прятать от мужских глаз и затягивать в корсеты, скрывать за вуалью и скромностью, чтобы кто-то в итоге смог заслужить приз в виде целомудрия. После окончания войны нас опять пытались вернуть к этому мышлению, но в военные годы я чувствовала себя независимо и свободно могла поддаваться собственным желаниям. Больше всего на свете я хотела оказаться с Домиником в одной постели. После его смерти я думала о нем каждую свободную минуту, вспоминала, как медленно проводила языком по адамову яблоку на его шее, как скользила кончиками пальцев под помятой футболкой, изучая подтянутый, загорелый торс. Я знала каждый сантиметр его тела, и я сделала его своим.

После того, как мы подорвали поезд, жизнь стала очень опасной. Несколько недель нам пришлось держаться по отдельности, не высовываясь и бесстрастно наблюдая, как подозреваемых забирают на допрос за наши деяния. По-другому никак. Мы мельком видели друг друга, непринужденно махали рукой, находясь на противоположных сторонах улицы, и даже сидели в одном и том же баре, но порознь. Нельзя было, чтобы нас часто видели вместе, иначе могли решить, что мы в сговоре. Однажды вечером, когда стало чуть безопаснее, он догнал меня, когда я направлялась домой из пекарни. Никто не сказал ни слова. Он шел рядом, опустив голову и засунув руки в карманы. Дым от его сигареты растворялся в вечернем воздухе. Каждый шаг делался в молчании. Луна освещала мокрую от дождя мостовую. Между нами установилась тишина. Он задержался на крыльце, пока я искала ключ. Когда я нашла его, Доминик схватил меня за руку и заговорил, глядя на мои пальцы.

– Я бы хотел тебя поцеловать, – сказал он. – Я уже давно этого хочу, и мне кажется, ты тоже не против.

Больше всего на свете мне хотелось прямо там прижать его к стене и поглотить, но я сдержалась, наслаждаясь предвкушением.

– Не уверена, что это хорошая идея, – ответила я. – Нам же работать вместе. Разве это не осложнит ситуацию, не подвергнет нас опасности?

– Если бы вместо тебя был кто-то другой, я бы согласился, – он улыбнулся, в его полуночных глазах сверкало озорство. – Но я просто не могу не думать о тебе.

– Проблема в том, что, если я влюблюсь в тебя, – поддразнивала я его, – то ты однажды разобьешь мне сердце. Мне рассказали об этом те, кто знает тебя лучше моего.

– Может быть, – он пожал плечами. – Но я обещаю, что это будет не сегодня и не завтра.

Тогда я притянула его в свои объятия. Я помню жар его губ, горячее, не желающее ждать тело. Мы, спотыкаясь, поднялись наверх и рухнули на кровать. Наконец это был равный союз: