Эта жизнь в подвешенном состоянии между животным и его миром, миром людей и миром предметов - все еще, в семи отношениях, закон нашего времени - закон экономики. Вполне возможно, что экономика - любая экономика - в конечном итоге сводится к этим двум видам деятельности, охоте и собирательству, и что, несмотря на видимость, мы никогда по-настоящему не оставляли их позади.

В древней экономике охота и собирательство были не только двумя категориями деятельности, целью которых было удовлетворение потребностей человека. Это были также два способа отношений с самим собой и с другими людьми, а также с природой, предметами и другими видами, живыми или неживыми. Это было пар...

В частности, это касается отношений с животным и растительным миром. Эти миры воспринимались как внешние сущности, подчиняющиеся воле человека, и присваивались в соответствии с их доступностью. При необходимости им делались уступки, но при необходимости никто не решался бороться с ними, даже если это означало чистое и простое их уничтожение.

Разрушение не произошло одним ударом. Оно происходило по цепочке с несколькими пунктами. Для животных, попавших в ловушки или убитых во время охоты, после поимки следовало вскрытие. Эта операция была необходима для превращения животного в мясо, которое употреблялось либо в сыром виде, либо после обработки огнем (то есть в вареном). Процесс потребления завершался пожиранием, перевариванием и выведением мяса. Парадигма охоты и собирательства не является специфической для первобытной экономики.

В основе любой экономики - в частности, капиталистической - лежит запас примитивности, который образует ее скрытый, а иногда и явный источник. Разрушение или ликвидация - это, кстати, ее ключевой механизм, условие возможности, наравне с созданием орудий труда, изобретением новых технологий и систем организации, циклами накопления. Разрушение происходит на последней станции, в конечной точке линии, по крайней мере перед тем, как цикл, возможно, начнется снова.

Неизбежность разрушения в древнем режиме охоты и собирательства, как было показано, действует и в современных экономических системах - она является условием воспроизводства социальной и биологической жизни. Но сказать "уничтожить" или "ликвидировать" - значит, прежде всего, указать на противостояние человека и материи - физической и органической, биологической, жидкой и текучей, человеческой и животной, ставшей плотью, костями и кровью, растительной и минеральной. Оно также относится к противостоянию с жизнью - жизнью людей, жизнью природы, жизнью животных и жизнью машины. Она относится к работе, необходимой для производства жизни - работе, которая также включает в себя производство символов, языков и значений. Она относится к процессам, в ходе которых захваченные машиной человеческие существа превращаются в материю - материю людей и людей материи. Далее речь идет об условиях их увядания.

Это угасание жизни и материи не эквивалентно смерти. Это разворачивание на крайний внешний уровень, который я буду называть нулевым миром. В этом нулевом мире ни материя, ни жизнь не заканчиваются как таковые. Они не возвращаются в небытие. Они просто осуществляют движение выхода, причем конец каждый раз откладывается, а сам вопрос о конечности остается в подвешенном состоянии. Нулевой мир - это мир, в котором становление трудно определить, потому что время, из которого оно соткано, невозможно охватить традиционными категориями настоящего, прошлого и будущего. В этом фрагментированном и полусветящемся мире время постоянно колеблется между своими различными сегментами.

Различные виды обменов связывают воедино привычные нам понятия. Прошлое находится в настоящем. Оно не обязательно удваивает его. Но оно иногда преломляется в нем, иногда проникает в его промежутки, то есть когда оно не просто поднимается обратно на поверхность времени, которую оно атакует своей серостью, пытается насытить, сделать нечитаемой. Палач - в жертве. Неподвижное - в движении. Речь - в молчании. Начало - в конце, а конец - в середине. И все, или почти все, - это переплетение, незавершенность, расширение и сжатие.

Этот мир также носит на своей плоти и венах порезы машины. Расщелины, пропасти и туннели. Кратерные озера. Иногда охристые, иногда латеритно-красные, а иногда медные цвета Земли. Поперечные сечения, открытые разрезы, террасирование, игра глубин. Едкая синева неподвижных вод, над которыми не проносится ни одна волна, как будто эти воды уже мертвы. Дорога вдоль уступа в этом лунном ландшафте. Люди-муравьи, люди-термиты, латеритно-красные люди, которые роются прямо в склонах, которые ныряют в эти туннели смерти, которые в акте самопогребения составляют единое тело и цвет с этими усыпальницами, из которых они добывают руду. Они приходят и уходят, как муравьи и термиты, неся на голове или на спине тяжесть ноши, с телом и ногами в грязи. А на поверхности - доменные печи и дымовые трубы, а затем курганы, о которых мы не знаем, пирамиды ли это, мавзолеи или одно внутри другого.

Что-то, очевидно, было извлечено из земли и измельчено здесь, в кишках машины. Машина с зубами. Машина с большим кишечником. Машина-анус, которая глотает и перемалывает, и переваривает камень, оставляя за собой следы своих монументальных испражнений. В то же время здесь есть груда железа и стали. Красные кирпичи, заброшенные сараи, разобранные по частям и обнаженные людьми-муравьями, людьми-термитами. Мастерские, стоящие теперь на поле скелетов, украшенные их железным ломом и тому подобным. Огромные слепые машины, проржавевшие от непогоды, курганы-свидетели неповторяющегося, праздного прошлого, которое, однако, кажется, так же трудно забыть.

Но машина состарилась и превратилась в кусок тряпки, пень, скелет, статую, памятник, стелу и даже фантом. Сегодня этот мир машин, которые режут, перфорируют и извлекают, рухнул. Он больше не стоит, разве что под знаком пустоты. Однако в своей вертикальности машина с грубыми полосами продолжает доминировать над пейзажем, нависая над ним своей массой и печатью, неся в себе некую силу, которая одновременно является фаллической, шаманской и дьявольской - архитрав в его чистой фактичности. Чтобы запечатлеть эту тройную фаллическую, шаманскую и дьявольскую силу, художник заставляет вернуться на сцену множество теневых фигур - свидетелей без свидетелей, эпитетов эпохи, которая медленно исчезает.

В этом театре яви закованные в цепи люди, босые невольники, каторжники, носильщики, полуголые люди с дикими выражениями лиц выходят из ночных караванов рабов и принудительного труда в колониях. Они призывают нас вновь пережить травмирующую сцену, как будто вчерашний кошмар внезапно повторился, воспроизведенный в реальности настоящего. Именно им предстоит вновь - и на этой сцене, покинутой лишь в знак признания, - дать голос языку, голосу и словам, которые кажутся нам затихшими, сведенными к молчанию, как и голос раба.

 

Антимузей

Под словом "раб" следует понимать общий термин, охватывающий разнообразные ситуации и контексты, которые хорошо описаны историками и антропологами. Атлантический