Отбушевав положенный природой срок, ураган успокоился, утих, улегся, как верный сторожевой пес у подножия старого дивана. Отдышавшись, Лида приподнялась и посмотрела в окно. То самое, с кружками и стрелами. И ненароком глянула на стол, проверяя, точно ли не горит на нем положенная свеча. Но только луна заливала комнату неровным светом, обнажая убогость обстановки, счастливые лица устроившихся в ней мужчины и женщины и их неприкрытое ничем бесстыдство. Или это был уличный фонарь?

— Я падшая женщина, — шепотом сказала Лида, пытаясь натянуть на себя край одеяла. Иван решительным жестом пресек ее попытку.

— Нет, дай мне на тебя посмотреть, ты такая красивая, — тоже прошептал он.

— А если мне холодно?

— Хочешь сказать, что ты замерзла? — Он ухмыльнулся и облизал губы, и от его неприличного жеста Лида зарделась алым маком. — Позволь в это не поверить, но если холодно, то тогда…

Он привлек ее к себе, обнял двумя руками крепко-крепко, так, что косточки хрустнули, и снова поцеловал в краешек губ, уже совсем заживших. Поцелуй из нежного стал настойчивым, затем страстным, нетерпеливым, создающим искры. Их тела плотно переплелись, сливаясь в единое целое. Ураган приподнял голову, радостно взвыл, пробуя голос, свистнул, раскручивая инфернальную воронку, и втянул их в нее со страшной силой, не оставляющей выбора и начисто выжигающей разум.

Обветренная кожа болела, она стала настолько чувствительной, что прикосновения вызывали тягучую, сладкую боль, которая длилась и длилась. Больше всего на свете Лиде хотелось, чтобы сладостная истома, охватившая ее, никогда не кончалась. Но терпеть ее дальше становилось совсем невозможно. И, вскрикнув, Лида раскинула крылья в уносимом ее воздушном потоке и полетела куда-то ввысь-ввысь. И мужчина рядом с ней вдруг забился, хрипя, как будто из последних сил, потянулся вслед за ней и уже не отпускал, вырвав из объятий ветра, который, не получив своего, стих, успокоился и снова улегся у дивана, готовый в любой момент задуть снова.

— Ну что, согрелась?

— О да. — Лида сдула приклеившуюся к влажному лбу челку, почесала нос, на котором блестели маленькие бисеринки пота, и вдруг засмеялась.

— Что смешного?

— Да так, это я над собой, — сконфузилась Лида и спрятала лицо в подушку. Он взял ее за голову двумя руками и повернул к себе.

— У тебя не может быть от меня секретов.

— Да, Вань, ну чего ты, — заныла она, в душе радуясь и ужасаясь одновременно полному слиянию не только их тел, но и душ. — Я просто подумала, что мне уже за тридцать, я замужем больше двенадцати лет была, вроде не девочка уже неопытная, а такое чувство, что все, что со мной сейчас происходит, — впервые в жизни. Так чудно.

— Вот ты мне сейчас комплимент сделала царский просто. — Иван захохотал и прижал ее к себе покрепче, чтобы не исчезла ненароком. — Твой муж, к счастью моему, да и твоему тоже, перешедший в разряд бывших, он просто больной какой-то. Ему такое сокровище в жизни досталось, редкая раковина, полная жемчуга. И вместо того, чтобы эту раковину от песка очистить, створки раскрыть и жемчуг достать, чтобы перебирать его, любоваться им, катать между пальцами, ощущая его гладкость, он эту раковину кряк — и сломал.

— А ты, оказывается, романтик, такие у тебя сравнения красивые, образные. Меня еще никто никогда не сравнивал с жемчужной раковиной.

— Так у тебя и не было же никого, кроме этого малахольного. И больше никого никогда не будет. Только я один. Поняла?

— Поняла, — жмурясь от счастья, чуть ли не промурлыкала Лида. — Я согласна, Вань.

Она прикусила язык, потому что последние ее слова прозвучали как согласие выйти замуж. Но ей же еще не делали предложения. Она знала, что Корсаков не был женат, и в таком возрасте это могло свидетельствовать только о том, что он панически боится хомута, называемого браком. А тут она со своим «согласна». Вот дура.

— Вот и прекрасно. Будем считать, что я сделал тебе предложение, а ты его приняла, — бодро сказал Иван, немного, впрочем, смущенный. — Разберемся тут со всеми делами, поедем в Питер, я тебя с мамой познакомлю, с сестрой, с друзьями. И подадим заявление в ЗАГС. Ты как хочешь, а в этом убогом городишке я штамп в паспорте ставить не хочу. Это ж как отметина на всю жизнь. Этот город, как дурная примета, ей-богу.

Лида в ответ лишь потерлась кончиком носа об его крепкую, надежную руку.

— Как скажешь, так мы и сделаем, — сказала она голосом примерной жены и посмотрела на Ивана вопрошающе, мол, заметил ли он ее послушность. Но он даже не слышал ее последних слов, потому что спал. Крепко, без сновидений, спокойно раскинувшись на диване, но прижимая одной рукой Лиду к груди, примерно в области сердца. Его широкое, скуластое, волевое лицо дышало покоем и безмятежностью. Тревоги, вызванные последними событиями, отступили ненадолго, дав организму отдых, в котором он так нуждался, и Лида горделиво улыбнулась, что была причиной этого покоя и безмятежности. Хотя бы ненадолго.

Она лежала рядом с ним, слушала, как мерно стучит сердце у него в груди, и думала о приятных вещах — о будущей свадьбе и счастливой жизни, общих детях и старости, которую они проведут, прогуливаясь за ручку по старому парку, усыпанному желтыми кленовыми листьями. Ведь именно так выглядит счастливая старость. На этот раз сердце и мозг не вступали в спор друг с другом. Они оба были согласны, что все хорошо, а будет еще лучше. В приятных мыслях о будущем Лида и не заметила, как тоже уснула.

Первый совместный завтрак — это всегда испытание. Лида проснулась раньше Корсакова и, накинув его рубашку, отправилась на кухню готовить завтрак. Чувствительным камертоном, встроенным в душу, она чувствовала, что мужская рубашка, накинутая поверх трусиков, — это пошлость, невообразимая пошлость, которую даже повторять стыдно. Но вставать к плите в одежде, в которой она вчера осматривала труп, не хотелось. Сомнительную альтернативу рубашке мог составить только мужской же банный халат, обнаруженный в ванной, но, примерив его, Лида просто утонула в пушистой махре.

В холодильнике обнаружился творог и яйца, в шкафчике над плитой — мука и сахар, поэтому Лида ловко и споро налепила сырники. Они уже вовсю шкворчали на сковородке, издавая изумительный аромат корицы и ванили, найденных в недрах все того же шкафчика, когда на кухне появился Иван — трусы, облегающие крепкую попу, волосатая грудь, живот со скромными, но все-таки кубиками, длинные ноги, всклокоченные волосы, мятая физиономия и след от подушки через всю щеку. Не мужчина, а мечта. Вид у него спросонья был весьма хмурый.

— Кофе мне налей, — буркнул он и, немного подумав, добавил: — Пожалуйста.

— Сырники с чем будешь, с вареньем, медом или сметаной?

— Откуда у меня варенье?

— Джем нашла в холодильнике. Засохший, малиновый, — отрапортовала Лида, которой смешна и немного радостна была его утренняя хмурость.

— А сгущенки нет? — с надеждой в голосе спросил он.

— Сгущенки нет.