Она плакала, выплакивая все лежавшее на сердце горе в ужасных, отчаянных рыданиях. Это было настоящим прощанием с Франком и с любовью. Она плакала в одиночестве в течение тех десяти минут, которые провела в ванне. Потом промыла глаза большой губкой Франка. Холодная вода и слезы текли одним потоком по ее лицу. После этого она почувствовала себя лучше. Она тщательнее чем всегда, напудрилась и подкрасила щеки и вышла к завтраку.

Франк уже начал превращаться в того чужого иностранца, который три недели тому назад явился в Берлин и перевернуть ее жизнь. После горячей ванны ей снова стало холодно, к тому же она начала дрожать. Она надеялась, что Франк не заметит этого, ни того, что она плакала. Он с аппетитом поедал завтрак, шокировавший Эвелину своим обилием. Это обилие тоже было чуждым и чисто американским. Она сама ела с таким трудом, как будто у каждого куска пищи были острые углы и края. Она часто раздумывала над тем, едят ли по настоящему актеры на сцене, и действительно ли они проглатывают подаваемую им пищу, или она сделана из папье-маше. Теперь она начала смутно представлять себе – как это делается, потому что сейчас она сама была на сцене. Сцена представляла номер парижского отеля, и она по роли разговаривала о погоде. Пища была настоящей, но на вкус напоминала папье-маше. Лакей переигрывал. Его молчание было так красноречиво, он улыбался так многозначительно и выходил из комнаты с такой нарочитой скромностью, что галерка не могла не заметить, в чем дело. Эта игра занимала Эвелину все время завтрака. Она любила играть в воображаемую жизнь, на Дюссельдорфершрассе до сих пор хранилась одна из ее кукол Маргарита Пуммель, которую она иногда, тайком, вынимала из ящика, чтобы поиграть с нею. Она украдкой взглянула на стоявшую на камине Жозефину. Жозефина улыбнулась. Эвелина улыбнулась ей в ответ. Франк все поглядывал на свои ручные часы.

Он дал ей ее билет и спросил, не боится ли она полета. Она безумно боялась, но этот страх был одной из тех вещей, которые полагалось скрывать. А кроме того он был всего лишь составной частицей того всеобъемлющего ужаса, который ей предстояло пережить сейчас-же вслед за тем, как Франк покинет ее. После полета ей предстоял приезд в Берлин, поездка в Гельтоу, встреча с Куртом, нагромождение лжи. Во всем этом хаосе была лишь одна твердая точка опоры – Марианна.

– Вы будете в Берлине около пяти, – сказал Франк.

– Меня встретит моя приятельница. Вы помните Марианну?

– Это та, у которой такая красивая кожа? – спросил он.

Эвелина пожала плечами – она ничего не знала о коже Марианны и ее удивило, что Франк обратил на нее внимание. Больше всего на свете она хотела знать, любит ли ее Франк? Конечно, не такой роковой любовью, как она его, она знала, что это не так, – но все-таки, любит ли? Когда он послал ей мимозу, когда он позвонил по телефону в Берлин, когда он заснул рядом с нею, она была уверена в его любви. Теперь, при дневном свете, за накрытым для завтрака столом, это казалось сомнительным. Она боролась с собой, но наконец, у нее вырвался вопрос, которого не может подавить ни одна женщина.

– Любите вы меня?

Франк перестал есть и, взяв ее за руку, ответил:

– Да, дорогая, очень люблю.

Он не убедил ее – что еще он мог ответить? В любви никогда не знаешь, где правда. Ее пальцы стали липкими от меда, и она пошла к себе, чтобы вымыть руки. Некоторое время она воевала со своим чемоданчиком. Минуту или две она стояла, задумчиво разглядывая свой паспорт вклеенная в него карточка пожелтела. На фотографии она видела красивую Эвелину. На ней было клетчатое платье, а брошка с жемчугом, которая была на ней сейчас, украшала его воротник. Это была более здоровая, более счастливая Эвелина, быть может нежная и хрупкая, но не такая худая, не такая усталая, какой она стала с тех пор.

«Странно, почему на старых фотографиях всегда выглядишь старше, чем теперь», – подумала она. Следующей мелькнувшей у нее мыслью было: – «Брак не принес мне пользы.» Она отложила паспорт в сторону. Но она никак не могла уложить вечерние туфли, так легкомысленно захваченные с собой. Наконец, пришел Франк, помог и начал смеяться над ней. Она быстро вышла на балкон. У нее кружилась голова и ее тянуло на свежий воздух, но, когда она взглянула на крыши, лежавшие напротив, и посмотрела вниз на плас де ла Бургон, голова у нее закружилась еще сильнее. Высота гипнотизировала ее.

«Просто позволить себе упасть»… – как в тумане подумала она. В своих снах она часто падала, погружаясь вниз, сквозь чистую, прозрачную черноту в приятном певучем ощущении. Это ощущение напоминало также то, которое испытываешь падая в обморок. «И во время любви» – подумала Эвелина. Она подозревала, что смерть тоже должна напоминать это переживание – падаешь сквозь поющую темноту и попадаешь в ничто. С тех самых пор, как она сумела расшифровать озабоченное бормотанье своего врача и прочла короткое, но убийственное описание злокачественной анемии в медицинской энциклопедии, Эвелина часто раздумывала что ощущаешь умирая? Смерть была одной из немногих вещей, не пугавших ее. Жизнь была трудна. Она требовала энергии, самообладания, усилий. По сравнению с нею смерть казалась легкой нужно было всего лишь позволить ей прийти.

– Мы должны ехать, – сказал Франк, стоя за ней в дверях балкона.

Она обернулась, его голос прозвучал мягко и нежно, так же, как он звучал ночью. Ее головокружение исчезло, оставив после себя приятную ясность.

– Знаю, – ответила она и последовала за ним в комнату.

Внезапно он сказал нечто, что заставило ее замереть на месте, подняв руку и склонив голову немного на бок, словно зверь, перед которым предстало что-то неожиданное. Он начал маленькую прощальную речь, которая, очевидно, предназначалась для того, чтобы подвести итоги:

– Вы не должны думать, что для меня это такой пустяк, – сказал он. – Далеко нет. Он употребил французское слово «богател» – пустяк, безделица, и в английской фразе оно прозвучало неуместно и легкомысленно.

Напряжение Эвелины прошло, и она стала улыбаться. В этом утверждении было такое безграничное непонимание, что ей оставалось только смеяться. Они стояли по обеим сторонам камина, и между ними уютно зияла пропасть. Он считал, что ее приезд в Париж не был пустяком. Действительно, это далеко не было пустяком. Его полное неведение было настолько велико, что она могла лишь пожалеть его. Она подошла к нему и погладила его