— Кажется, я нашла их, — сказала я и все рассказала маме.

Как ни странно, она заинтересовалась и выглядела довольной. Просто удивительно.

— Пойдем, — сказала она.

Внутри отель быль столь же ужасен, как и снаружи. Он был полон людей, и, можете себе представить, здесь были даже некоторые из противных папиных кузин, и все они в возбуждении переговаривались, и в центре всего этого стояли две американки, которые, видимо, и были Джун и ее мать.

Джун была вылитая я, мы были как две сестры. И на ней была розовая вельветовая юбка. Мама и другие переговаривались пронзительными голосами, и мама рассказывала все ужасные подробности ссор с папой и о том, что он никогда не извиняется и она уже просто больна оттого, что только она может положить ссоре конец, попросив прощения.

Тут неожиданно в разговор вступила мать Джун и сказала, что, если бы она имела возможность начать жизнь заново, она бы обязательно больше прощала отцу Джун, и тогда он, может быть, не ушел бы к этой дрянной молодой женщине, от которой у него уже двое детей…

Я разговаривала с Джун, и нам было не до этой истерической ерунды. Она на год моложе меня, но это не имело значения, они там взрослеют гораздо быстрее. И мы думали: разве это не чудесно, что мы родственники, но никогда не знали о существовании друг друга?

Мама позвонила папе по мобильному, и он приехал через полчаса, и первое, что он сделал, — сказал маме, что он просит прощения за свой скверный характер, и мама поцеловала его на глазах у всех. А после этого он пожимал руки своим родственникам и говорил, что мама — лучшая жена в мире.

Джун была очень довольна.

Я сказала ей, что в моей комнате две кровати, поэтому если она хочет, то может остановиться у меня. Мы можем даже съездить в этот пресловутый Россмор, где находится неиссякающий источник, исполняющий желания. Мама сказала, что хотела бы поговорить со святой у источника, потому что впервые ее муж, которому она послала сообщение, явился сюда и попросил прощения. Может быть, он просто притворялся, может быть, он не будет больше так делать. В ее возрасте это, конечно, довольно тяжело, но мы с Джун поможем.

Мама Джун сказала, что они, конечно, могут поменять билеты на самолет и после каникул здесь, с нами, и поездки в Россмор взять меня в Нью-Йорк. Они знают одну потрясающую закусочную, где я могла бы работать. Очень приличное семейное заведение.

Мама и папа не испытывали такой уверенности, но Джун шепнула мне, что я могу намекнуть им, что альтернативой будет поездка на Кипр или Майорку, что обойдется дороже. Это заставит их задуматься. Пока это не определилось. Путешествие пока оставалось в будущем. Но с моей новой кузиной Джун мы наверняка с этим справимся.

Я увидела, что мама смотрит на меня с каким-то сентиментальным выражением.

— Мама, ты выпила? — спросила я тревожно.

— Нисколько. Ты помнишь, что я говорила тебе сегодня утром, Дакки? — спросила она голосом Мэри Поппинс.

Мы с Джун уже поговорили о том, как легко осчастливить матерей, если заговорить их языком. Они не понимают, что мы, как попугаи, повторяем их слова.

— Ты сказала, что все когда-нибудь кончается, — ответила я.

Мамино лицо засветилось радостью.

— Ты запомнила! Ты действительно мой самый лучший друг, Лакки, — сказала она. — Мне будет тебя очень не хватать, когда ты уедешь в Америку.

И я улыбнулась в ответ. Это была сложная улыбка, содержавшая в себе многое.

Во-первых, это была улыбка огромного облегчения, — я выиграла, я поеду в Нью-Йорк работать в закусочной. Моя мама согласилась на это.

Во-вторых, это была дружеская улыбка, что нам всем советовала делать пожилая женщина на радио. Она говорила, что это может сотворить чудеса. Она говорила, что сначала это будет игра, но через некоторое время мы заметим, что действительно начинаем думать по-другому.

Я ощутила, что уже не притворяюсь.

Когда я говорила маме, что она тоже мой лучший друг, я на самом деле думала так. Я больше не играла.

Может быть, мне сопутствует удача, и не нужно будет менять имя после всего этого.

Скажите, зачем мне эти огромные электронные часы, цифры на которых можно разглядеть с другой стороны улицы? Почему я не могу завести себе небольшие часы, как у всех нормальных людей, вместо этой здоровенной штуки размером с большое блюдо рядом с моей кроватью, на которых каждую минуту меняются красные цифры?

Я разглядывала их минут пять, пока цифры менялись с девяти часов восьми минут до девяти тринадцати. Все время забываю поставить будильник на девять тридцать. У меня на такие вещи плохая память. Я знаю, что, если встану в половине десятого, смогу принять душ, одеться, выпить кофе и к десяти быть на улице.

Очень важно, чтобы сегодня я была на улице в хорошей форме. Я иду на собеседование по поводу работы, которой я добивалась в течение нескольких лет: хочу получить место директора картинной галереи «Откровение». Это изумительное учреждение, в котором я давно мечтала работать. Я прошла массу соответствующих аттестаций, но вакансий все время не было. Сейчас тот парень, который заправлял там последние три года, уехал в Австралию. Сегодня я иду на собеседование.

И вот скажите мне, почему я не легла спать пораньше, трезвая и в одиночестве?

Я не могу пошевелиться, потому что это разбудит его.

И он может подумать, что я намекаю на то, что хочу заняться всем этим опять. Я должна лежать неподвижно до тех пор, пока не почувствую, что будильник вот-вот зазвенит, и после первого же оглушительного звука я должна в одно мгновение выключить его, выпрыгнуть из кровати и убежать в ванную.

На мне ничего нет, конечно, поэтому я должна пошевеливаться. Нет времени, чтобы позволить себе такую роскошь, когда голова лечится чем-нибудь шипучим, а из кофеварки пахнет кофе, и она успокаивающе шумит. Нет, все должно быть просто и обыденно. Как будто это самая обычная вещь — пригласить к себе водителя такси и улечься с ним в постель.

Ну, скажите, почему я не рассталась с ним в салоне такси, как сделали бы девяносто девять процентов пассажиров? Почему я этого не сделала?

Во всем виноват этот прием, на котором я была. Там было это паршивое вино, которое можно было только быстро проглотить. И, конечно, никакой еды. Ни печенья, ни чипсов, чтобы закусить. И вот оно поступило в мой желудок и начало свою вредную работу. Оно распространилось по всем сосудам, внутренностям и мышцам, оно постепенно и неумолимо продвигалось к мозгу и полностью его парализовало. Так что причина была в этом и еще в том, что я по-настоящему ненавидела Монику, женщину, картины которой демонстрировались.

Я всегда ее терпеть не могла, еще со времен искусствоведческого колледжа, задолго то того, как она стала строить свои глупые, трепещущие ресницами глазки Кену на моем дне рождения, сидя за столом, накрытым за мой счет. При этом она знала, что он мне нравится.