Впервые в жизни «железный ротмистр» не мог подобрать слова. То есть они упрямо не желали слетать с уст. Все же закалка кавалериста взяла верх. Джуранский решительно выдохнул и доложил:

— Хочу принести глубокие извинения. Вел себя недостойно чести офицера и вашего помощника. Прошу меня простить.

— Да ведь все правильно делали, приказ выполняли.

— Не всякий приказ надо выполнять… как видно… — Мечислав Николаевич не умел красиво развивать мыль, но зато слова подбирал такие, что и коню понятно. — Я для себя решил, Родион Георгиевич: я с вами. Прошу принять под ваше начало… И еще. Насчет Николя Тальма: он не убийца и даже не жертва. Его задержали на вокзале. Я допросил. Оказалась, в четверг они с князем поругались до драки. Одоленский вроде бы завел нового ухажера, Рябов выследил и увидел их на даче. А этот… танцор просто сбежал в Москву. Вы были правы.

Новость вовремя! Значит, «чурка» никак не может быть балерунчиком. Во-первых. Но самое важное: позднее возвращение князя и его сорванное горло имеют простейшее объяснение — скандал с любовником. Хоть это не алиби, но что-то в этом кроется.

— Как порою забавна истина, господа! — глубокомысленно изрек Лебедев.

Вновь обретенному помощнику опальный начальник пожал руку с искренним облегчением.

Докладная записка заведующему патолого-анатомическим отделением доктору Леткорову А. Г. от санитара морга Гниляева А. Д.

Милостивый государь!

Довожу до Вашего сведения, что 8 августа, в половине десятого вечера, в вверенный мне морг прибыла группа лиц, не менее шести человек, вовсе мне неизвестных, которые учинили форменное безобразие. Отказавшись назвать, кто такие есть, они обозвали меня «сволочью» и «подлецом» без всяких на то оснований, а также выбили ударом кулака передний зуб. Господа эти потребовали выдать тело, которое с утра находилось на публичном опознании, на что я отказался ввиду неимения от Вас никаких распоряжений. Тогда по виду старший из них заявил, что вступит со мною в половую связь и сделает оное с моей матерью и всеми родственниками, фигурально выражаясь. Видя такое насилие над моей личностью, я вынужден был уступить. Господа положили тело в мешок и увезли в неизвестном направлении, а в мое лицо ткнули кулаком, потребовав, чтобы я держал язык за зубами.

В связи с вышеперечисленным ходатайствую о предоставлении мне выходного дня и пяти рублей на поправку нанесенного ущерба.

Подпись: Гниляев.

Когда Эдуард Иванович наконец понял, что это не ограбление, за полицией бежать не надо, а напротив, она пришла сама, все семейство высыпало на порог в ночных сорочках и со свечками. Огоньки на фитильках прыгали, трое сыновей и супруга дрожали то ли от холода, то ли от вида «железного ротмистра» с наганом, требовавшего пуститься в лавку… И немедленно! К несчастью, ювелир проживал над мастерской.

Все еще трясущимися пальцами господин Кортман застегивал сюртук.

У витрины встревоженного ювелира поджидали еще двое господ.

— Профу простить за внезапный визит,… — Родион Георгиевич извлек самую светскую интонацию, на какую сегодня был способен, — …но дело больно срочное.

— Извольте, я к услугам. — Эдуард Иванович говорил с легким тевтонским акцентом, впрочем, чисто.

Свет в мастерской зажегся в неурочный час.

— Нас интересует вефица, которую вам заказали, думаю, с месяц тому…

— Да-да, конечно. Что именно?

— Точно сказать трудно, некая фигурка, осыпанная брильянтами.

— О, таких фигурок есть много. Какая именно?

— Та, которую заказал князь Одоленский.

Кортман заметно смутился и принялся теребить пуговицу:

— Его светлость просил соблюдать инкогнито, не показывать, это сюрприз.

— И не такие сюрпризы видали! — не удержался Лебедев.

Ювелир строго осмотрел несдержанного субъекта, возвышавшегося над ним на целую голову:

— Как хотите. Его светлость будет сердиться. Я предупредил. Вина будет ваша.

Коллежский советник согласился снести любые попреки от князя. Кортман окинул взглядом полицейскую троицу и, неся собственное достоинство, удалился. А когда вернулся, держал изящную шкатулку, расписанную в русском стиле красными жар-птицами.

Ювелир благоговейно снял крышку.

В серебряном гнездышке, сплетенном из затейливых язычков огня, сидела прекрасная птичка. Крылышки еще маленькие, но уже сильные, широко расправлены перед полетом. В глазках сияют крупные бриллианты, мелкие камушки рассыпались блестками на перышках. Словно невеличка только что выпорхнула из хрустального дождя. Фигурка имела секрет: вставлялся ключик, заводился механизм, и пичуга принималась вертеть головкой да хлопать крылышками. Тонкая работа и денег стоит!

— Выглядит безобидно, — шепнул Лебедев Джуранскому, взиравшему на сокровище с некоторым разочарованием. И то верно, что хорошего в птице, вот если бы конь!

Зато Родион Георгиевич не поленился выразить мастеру восторг, а потом спросил:

— Когда князь обефал забрать эту бесподобную вефь?

— О! Совсем обещал завтра, — уверил польщенный ювелир.

— Он лично приедет?

— Нет, его ассистент месье Выгодски.

— А если тот вдруг не сможет?

— Другой ассистент, но с запиской от князь. Опять на бумаге с гербом!

— То есть князь уже забирал птичку?

— Конечно! Хотел посмотреть работу. Остался доволен.

— Когда вернул?

— Недавно. В субботу. Проверил механизм. Приказал не заводить.

— Ах, вот в чем дело! — Родион Георгиевич решительно разгладил усы. — Что князь попросил доделать?

— Ерунда. Приклеить бархат на дно.

Лебедев с Джуранским украдкой переглянулись, дескать: «Вы понимаете? И я — нет! Какая досада». Дело окончательно запутала настоятельная просьба коллежского советника выдать птичку.

Кортман заявил, что это совершенно невозможно. Но Родион Георгиевич пообещал вернуть фигурку перед рассветом в целости и сохранности. Под честное слово сыскной полиции.

— Еще одна бессонная ночь без любви! — тихо обрадовался Аполлон Григорьевич.

Ювелир колебался, но честные глаза господина Ванзарова, огромная фигура господина Лебедева и револьвер в руке господина Джуранского убедили.

Эдуард Иванович из рук в руки передал сокровище.

— Ваше слово, — веско предупредил он. — Вернуть до рассвета.

Рассвет не спешил к спящей столице с востока. Над площадями и проспектами, реками и каналами, дворами и помойками, лавками и рынками полновластно царила ночь, потревоженная редким прохожим, одинокой повозкой да стуком каблуков бессонных городовых. Город дремал, укрывшись темными окнами.