Ознобиша до боли закусил сустав пальца. Как же ясно видел он маленькую царевну… по имени Жаворонок… и железного воина, беспомощного во всей своей силе. Вот он несёт её, прижимая к груди, а у самого по щекам слёзы. Потому что больше не откроются ясные девичьи глаза, не дрогнут ресницы, не улыбнутся уста. Потому что осталось сделать только одно…

И не время плакать о том,

Что не стала доблесть щитом;

Мятый сняв шелом,

На холме пустом

Витязь Небо попросил о святом.

«Поругатель робких невест

Скоро всё обшарит окрест.

Забери, что есть,

Жизнь мою и честь,

Но не выдай им царевну на месть!»

Враг летит подобно стреле,

Ищет след, пропавший во мгле…

Глубоко в земле

Дева спит в тепле,

А над ней застыл валун в ковыле.

Ознобиша ещё долго сидел на полу. В слабеньком пламени жирника горела степь, мчались кони, вспыхивали мечи… Песня жила отдельно от летописи, она уходила от неё, как туман от земли, – ввысь, ввысь, – и взлетала с песней душа… И вот уже не плачущие побратимы добивали отважного Сварда, но сами Боги, вняв молитве героя, обращали его неприступным каменным стражем… Потому что это возвышало, а значит, именно так было правильно и хорошо. И не имело значения, в какой стране храбрецы заслоняли беспомощных, в какой век. И вот уже сквозь огонёк светильника к меньшому Зяблику шагали воины Севера, и стыла кровь на снегу, и кто-то говорил голосом дикомыта: «Отомстить можно по-разному…»

Взгляд Ознобиши скользил по заставленным полкам. Когда взгляд вновь стал осмысленным, мальчик задумался, сколько ещё здешних книг таило в себе подобные тайны и чудеса.

Рано утром, отбыв наказание, Сквара вернулся в жилую хоромину. Там было по-домашнему тепло и уютно. Мальчишки ещё спали. Вчера они складывали костёр. Относили на Великий Погреб окутанного чистыми пеленами Дрозда…

Что-то побудило Сквару сразу сунуть руку под тюфячок. Он тотчас понял, что безмолвный упрёк погибшего рынды коснулся его мыслей не зря. Пальцы ткнулись в обломки раздавленных тростниковых цевок. Сквара даже руку отдёрнул. Сглотнул, сунул снова… вытащил горсть мусора, бывшего когда-то кугиклами, сделанными ещё дома.

Прежде Беды, когда бабы и девки шли с дальних огородов домой и становилось скучно просто болтать на ходу, они срывали коленчатые стебли дудника и обламывали, подрезали, а у кого ножика не было – крепкими белыми зубами обкусывали до нужной длины. По две, по три цевки каждая, да так, чтобы ладили с бабкиными, с материными, с подружкиными… И приходили в деревню, ещё не называвшуюся Твёржей, свиристя на множество голосов, точно спевшаяся стайка соловушек.

Парни чуть постарше говорили ещё другое: у знатных кугикальщиц, мол, губы становились ловкими, сильными, уж до того способными для поцелуев…

Скваре нравилось слушать перекличку задорных свистулек, но сам он к «девичьему орудьишку» долго не прикасался. Засмеют, заругают!.. А то и в небо, как бабушка Корениха, упрекающими перстами тыкать начнут. Из-за таких вот охаверников, мол, настала Беда!.. Но потом он приметил на торжище, как слушал дудочные напевы маленький Светел. Пришлось порыться в снегу возле берега заледеневшей реки, но Сквара сделал кугиклы, певшие громко и ладно. В тот же вечер сыграл на них колыбельную хворому меньшому братишке… «Брат за брата, встань с колен…»

Сквара снова посмотрел на обломки в горсти. Куда их теперь? В печку?.. Если бы кто просто с размаху сел на топчан, кугиклы бы выдержали. Он проверял.

Кому понадобилось?..

И когда – нынче ночью или ещё прежде, а он и не заметил?..

Сквара невольно отыскал глазами Порошу и Хотёна, спина к спине посапывавших возле двери. Вздумали за что-то с ним поквитаться?

А если межеумки позабавились? Те последнее время ввадились прокрадываться по ночам, обливать кого попало водой. С наскоку палками бить…

Против этих ночных набегов новые ложки завели собственное обыкновение. Перед сном тянули жребий. На кого выпадало – спали в очередь, охраняли других. Застигнутых межеумков всем миром гнали вон в тумаки. Пригодится небось, когда однажды они в опасном месте лагерем встанут…

Сквара наново огляделся. Ну конечно. Лыкасик, одетый, сидел нахохлившись на своём лежаке – и крепко спал. Умаялся после лыжного бега. Сквара дотянулся, легонько тряхнул его за плечо. Воробыш вскинулся, спросонья мало не заорал, поднимая тревогу, но узнал Опёнка, вовремя закрыл рот. Нахмурился, потом улыбнулся – благодарно, виновато. Сквара уже не первый раз подумал о том, что в воинской учельне Лыкасика навряд ли оставят. Значит, придётся расставаться. А жалко.

Он зачем-то сунул разломанные кугиклы обратно под тюфяк, склонился над соседним топчаном. Подстёгин сын лежал, свернувшись клубочком и с головой закутавшись в одеяло.

– Вставай, братейко, – прошептал Сквара.

Ознобиша сразу проснулся, высунул голову, обрадовался:

– Сквара…

– Вставай, пошли.

– Куда?..

Но Сквара уже шагал в сторону двери. Ознобиша вновь спрятался было под одеяло. Всё же вздохнул, сел, свесил ноги, потёр ладонями лицо, быстро оделся.

Дикомыт ждал его за дверью. Когда Ознобиша вышел, Сквара подобрал с пола свёрнутый кольцами канат:

– Идём. Учитель позволил.

Окончательно проснувшийся Ознобиша нахмурился, хотел было заартачиться. В это время из-за угла появились двое межеумков. При виде ребят у двери предвкушение пропало с их лиц, парни приняли независимый вид, как ни в чём не бывало прошли дальше. Ознобиша снова вздохнул, потащился за Скварой.

Потом он стоял под стеной, глядя, как сверху, тяжело и медлительно разматываясь, валится длинное ужище. Сквара съехал вниз, ногами раскидал снег под стеной. Явилось комковатое пятно, ещё не растворённое оттепелями. Ознобиша попятился.

– Лезь! – велел Сквара.

Ознобиша замотал головой. Он думал, дикомыт раскричится, но Сквара вместо этого негромко сказал ему:

– Ты брата Ивеня спасать лезешь.

Ознобиша невольно представил… Переменился в лице… Всхлипнул, оскалил зубы, перепрыгнул страшное пятно, повис. Утвердил ноги, стиснул, стал подниматься. Сперва медленно, потом дело пошло.

– Я метать буду, – предупредил Сквара. И тотчас послал первый снежок, чувствительно достав братейку пониже спины. – Уворачивайся!

Ознобиша оглянулся было, на лице мелькнула обида, но мимо носа свистнул крепкий комок. Ознобиша на миг зажмурился от брызг, втянул голову в плечи, полез быстрее. Всё равно получил ещё и ещёжды – и принялся толкаться ногами, лукаться, прыгать… Представил: там, за стеной, на брата готовят верёвку, точат ножи… Глаза обожгли слёзы. Упрямые, отчаянные, злые.

Он миновал место, где беспомощно висел третьего дня, даже удивился. Себя, что ли, жалел? Когда они Ивеня…