я, я сам!.. — внезапно вздрагивает он, холодея от все возрастающего страха, а фигура стоит, стоит неподвижно, с каждым мгновением светлея, яснея все более и более, все рельефнее вырезываясь и выступая из таинственного полумрака.

— Быть может, это мое собственное отражение в зеркале?

Но он ведь лежит, а фигура стоит!

Она ужасна; она заставляет кровь его стынуть в жилах: она глядит на него с ненавистью, с презрением, с уничтожающею, злою усмешкой, и ее глаза проникают, пронизывают его всего, как холодные, острые копья.

— Трусишка! Мякиш! Баба! — разразилась вдруг фигура и исчезла с порога.

Финкельман быстро соскочил с постели и бросился за нею. Он вбежал, босой и в одном белье, в следующую комнату, но ее здесь не было, она исчезла, пропала; и он остался стоять в темноте, дрожа от холода и страха.

Через несколько мгновений мысли его снова перепутались, оборвались. Он уже забыл про фигуру и, бессознательно озираясь кругом, недоумевал, что с ним и где он, и зачем это он стоит в темноте среди глубокой ночи, босой, на холодном полу.

Он обводит руками вокруг себя, ощупывает предметы, чтобы узнать, где он. Вот он направляется куда-то, среди мрака, ощупывая все по дороге… вот он у той кушетки, на которой тогда, в тот воскресный вечер, держал в своих объятьях бесчувственную жену… здесь он рассказывал ей про свою мать, про деспота-отца.

Обессиленный, он упал на диван, не будучи в состоянии двигаться далее; глаза его закрылись, но он не спит; сердце его объято ужасом, а в мозгу — пусто, ни одной мысли, как в брошенном птицами гнезде.

Однако в голове у него необыкновенная тяжесть, в мозгу — странный шум какой-то, дрожь и жар. Ему кажется даже, что он слышит какой-то треск в мозгу: не то пузыри лопаются там, не то с звоном разбивается стеклянная посуда.

Не тот ли это шум, который произвела служанка, разбивши посуду?..

On чувствует, что силы его слабеют, а страх все растет и растет!

Остается одно — позвать Марию. Если бы она знала, где он теперь и что с ним происходит, она бы наверно поспешила к нему на помощь, — все равно, любит ли она его или нет: ведь она такая добрая! Она бы, верно, пожалела его!

О, если бы она знала!.. Ведь стоило бы ей только показаться, только коснуться его волос, сказать, одно слово или подарить его одною искрою своих лучистых глаз, — и ему бы стало и легко и хорошо, и он бы сразу выздоровел!

Да, он болен, и в ней одной его спасенье!

Вдруг ему послышался какой-то неясный шорох. Его охватила всего приятная, радостная дрожь; слабое чувство надежды мягким и сладким теплом разлилось по всем его членам… Это, верно, Мария услышала, как он мучительно вздыхает, как зовет ее, и проснулась… проснулась, спокойно, без всякого страха. Вот она, кажется, встает с постели, одевается; вот он слышит уже звуки ее шагов… Сейчас она покажется в дверях… Сейчас вот придет конец этому ужасному, мучительному кошмару; еще минута — и рассеется, исчезнет навсегда этот мучительно давящий мрак, и он вздохнет, наконец, полною, свободною грудью!

Но прошло несколько минут, а Марии еще нет; тот смутный шорох все приближается; вот он уже у самых дверей — и в дверях вдруг появляется новый образ… Мужчина средних лет, с длинной черной бородой. Его маленькие глазки быстро бегают в орбитах, правою рукой он поглаживает свои усы… Кто это?

В эту фигуру он всматривается без всякого страха. Он сразу же узнал ее: ведь это Давид-сват! Вот Давид направляется к нему тихо, бесшумно, с легкой усмешкой на губах… Вот он уже около него, вот он присел, не спросясь, у его ног на диване и начал свой рассказ… Он говорит, что это прекрасная партия, что невеста Мария — замечательная, редкая девушка, добрая и благородная, что она ангел божий!

Она получила домашнее образование, и тем не менее свободно говорит по-французски и пишет по-немецки! Одного лишь ему жаль: что такая добрая и благородная женщина станет женою такого скареда, сына скареда… Он, Давид-сват, боится, как бы и ее не постиг такой же конец, какой выпал на долю его матери…

"Что за дурак! — думает Финкельман: — Мария уже давным-давно моя жена, а этот пришел теперь расхваливать ее, как "невесту".

— Уж не пьяны ли вы? — громко спрашивает он, и видение исчезает.

Финкельман вдруг припоминает, что это уже второе видение, исчезающее на его глазах в этой комнате, и он решается искать их. Он снова пробирается ощупью, в темноте, среди столиков, стульев и разных других вещей, наполняющих комнату; он толкает, опрокидывает их по пути, но не слышит звука их падения.

На столе, к которому он подошел, стоят спички, а над ними поднимается тусклый блеск, но он ничего не видит; он пробирается дальше, то и дело нагибаясь до пола и поворачивая глаза направо и налево, и, наконец, забывает, что ищет…

А в ушах у него все время стоит прежний шум, — и он теперь почему-то невольно прислушивается к нему.

Странный шум! Словно кто-то говорит вдали. Он не различает отдельных слов, но слышит чей-то голос.

Все ближе и ближе этот голос, все отчетливее и яснее отдается он в ушах; сейчас он расслышит все и все поймет!

Вот он уже различает отдельные звуки, слышит некоторые слова.

Какой-то человек направляется к нему и говорит о чем-то. Он говорит о злом и добром духе, об ангелах, провожающих покойника в другой мир…

Что это — удивляется он, дрожа от страха, — ведь это я слышу уже второй раз! Ведь эти самые слова я слышал уже… где? когда!"

"Сегодня же!" — как молния, промелькнул ответ в мозгу, и как бы в блеске этой молнии вдруг встала перед ним другая картина, тоже не новая уже, которую он также уже видел где-то, в другом месте.

Он видит толпу людей, почти весь город… Тут крупные и мелкие купцы, кредиторы и должники, богатые и бедные, старые и молодые… Все смотрят на пего с такой жалостью, на глазах у всех слезы…

Что это? Его жалеют?! Зачем? Почему?

А там, недалеко, железный амвон… На амвоне бедновский раввин… Он видит его хорошо, отчетливо… Вот его шапка съехала набок, по обыкновению… Раввин тоже плачет. И это он, раввин, говорит те слова!

Но ведь все это он видит уже во второй раз… Ведь он уже слышал раз эту речь раввина о злом