свернул лишь макушку горы, а дальше… Дальше придется поступать по принципу "Глаза страшат, а руки хоть и дрожат, но делают то, что надлежит делать". На доводку начатого уйдет не менее двух месяцев, как пить дать. А может, и больше…

Фанерной картошкой, оставлявшей на зубах лишь громкий хруст, наесться было невозможно, эта еда была предназначена лишь для кроликов и собак маленьких пород, но не для человека… Тут Геннадий вспомнил об удочке, которую соорудил из лески и двух крючков, купленных в магазине, — вовремя вспомнил…

Только вот какая штука обозначилась: если в бухте Сан-Антонио он мог и мерлусу и ставриду зацепить на голый крючок, и это было в порядке вещей, то здесь рыба была поопытнее и на голые крючки вообще не обращала внимания: болтаются в воде какие-то кривые железки и пусть себе болтаются, а рыбе требовалось что-нибудь из разряда "берешь в руки — маешь вещь", поэтому Геннадий отщипнул чуть-чуть мякоти от батона, добавил в мякиш немного пакли, скатал несколько шариков, — пакля не даст хлебу быстро расползтись в воде, сам съел батон, совершенно не почувствовав его вкуса, а насадку, нацепив на крючок, бросил за борт ланчи.

На наживку рыба клюнула мгновенно, с ходу, — проглотила крючок и с хорошей скоростью поволокла леску в сторону, Геннадий от такой прыти чуть не растерялся, но "чуть", говорят, не в счет, — подсек добычу. Леска больно впилась в пальцы. К леске надо было бы приспособить какую-нибудь деревяшку, поскольку Москалев как-то был свидетелем одного несчастного случая: рыба натягом лески отрезала указательный палец ротозею-матросу, ради интереса решившего ловить с борта. Кончилось все плохо — матроса списали на берег и, подлечив, отправили домой, в деревеньку, расположенную на реке Бурее.

Подсеченная рыба метнулась под ланчу, в тень, сейчас зацепит леску за какой-нибудь гвоздь, вылезший из днища, и оборвет…

Крючки были дороже рыбы, их надо было сохранить. Хорошо, рядом на палубе ланчи валялось старое весло, которое Москалев подобрал на берегу, оно и помогло, — Геннадий дотянулся до него, подцепил леску и оттащил тонкую прозрачную нить от борта.

Через пару минут рыба уже трепыхалась на досках палубы, хлопала ртом, твердыми жаберными заслонками, хвостом, стараясь скатиться обратно в воду, но ничего у нее из потуг не вышло. Дорога у добычи была одна — на сковородку. Москалев думал, что на крючок попадется угорь или какая-нибудь другая вкуснятина с бескостным змеиным телом, но это была все та же мерлуса. Видать, в портовых гаванях никакая другая рыба, кроме мерлусы и ставриды, не жила, — рыба более знатная и более вкусная обитала там, где был простор, пахло волей, и волны имели более голубой цвет, чем в бухтах, стиснутых волнорезами, каменными окоемами или просто твердыми берегами…

На следующий день Себастьян не появился, обещанный хлеб и колбасу с молоком не принес, — похоже, это был человек, который совсем не знал, что такое держать свое слово и вообще обладал рассыпчатым, как каша, характером, из которой можно было слепить что угодно, а можно вообще ничего не слепить: все зависело не от материала, а от рук, которые за него брались. Геннадий только головой покачал удрученно: ну и ну!

Хорошо, что пребывая в Чили, он научил себя жестокой экономии и на три дня мог растянуть не только буханку хлеба, но и крохотную булочку, плюшку или обычный, в ладонь величиной, отрезанный от каравая кусок, и бывал сыт даже в пиковых ситуациях, когда другие, имея еды гораздо больше, просто рычали от голода, топали ногами и истекали слюной, сидя где-нибудь под кустами и глядя жадными глазами на дверь забегаловки, из-за которой сочился вкусный дух жареного мяса.

Выход у него был один: закончить побыстрее работу у Себастьяна и покинуть его ланчу без ссор и конфликтов, чтобы вдогонку не приклеили хвост, что Москалеву работа была нужна не более, чем мерлусе зонтик от пыли, и перейти к другому хозяину.

…Через два месяца он, здорово исхудавший, перебросил полиэтиленовый пакет с зубной щеткой на другую ланчу, хозяин которой Пабло как две капли воды был похож на Себастьяна: с такими же большими глазами католического святого, живым ртом и высоким, мученически сморщенным лбом. Резные изображения таких святых было много в здешних старых костелах.

Денег в карманах Геннадия как не было раньше, так не было и сейчас, песо на билет до России он будет собирать еще долго-долго. Хорошего настроения это не добавляло, скорее наоборот. Он ощущал себя одиноким, брошенным совершенно: никому на этой земле он не был нужен.

Когда человек пребывает в таком состоянии, его начинают одолевать разные хвори, это закон.

Проснулся Геннадий утром и обнаружил, что горячее чилийское солнце куда-то подевалось — то ли ведьмы океанские его умыкнули, то ли ветры буйные сгребли в кучу и утащили в потайное место, то ли произошло смещение планет — не было солнца, в общем. Небо затянуто фисташковой пленкой, темной, словно бы на чем-то разогретой, пленка ровная, ни одного бугра на ней нет, и из этой, вызывающей оскомину ровности горячей пылью сыпется мелкий дождь. Но это было еще не все, Москалев почувствовал, что в нем сидит сильная боль.

Болели зубы. Нудно, затяжно, ровно, как это незнакомое фисташковое небо. Он тронул пальцем щеку и в то же мгновение голову его пробила боль. Заныли не только зубы, но и виски. Когда он еще раз прикоснулся к щеке, то заныл и затылок.

Дело было плохо. Надо бы навестить врача, либо хотя бы знахаря, бьющего колотушкой в бубен, на крайний случай, но ведь от него потребуют документы, и эта процедура обязательная, а документов у Геннадия — йок, нету ни одного.

Он вернулся в рубку и улегся на поверхность ящика, в котором спал. Вытянул ноги. Господи, сделай так, чтобы зубы отпустило. Ведь от боли можно потерять сознание…

Боль не отпускала. Рабочий день, — все дела без исключения, — пошел насмарку, все — псу под хвост. Если к вечеру боль не отпустит, прохудившийся зуб придется рвать. Самому.

Делать это не хотелось очень, с зубными болями Москалев был знаком и раньше, как и с зубоврачебным креслом, хорошо знал, как может оглушить удар боли, и не только оглушить, но и ослепить, и свалить на землю, и вообще вогнать в столбняк.

Он закрыл глаза и постарался успокоить себя. На некоторое время даже отключился — либо уснул, либо потерял сознание, ничего не понял, а когда очнулся, то не узнал место, где находился. Пока он пребывал в