свою записную книжку с именами возможных покровителей в поисках того, кто мог бы ссудить его деньгами или предложить погостить в доме у моря. Долго искать ему не пришлось – в том же месяце его внезапно посетил ангел-хранитель.

Княгиня Мария фон Турн-унд-Таксис была одной из самых высокопоставленных женщин австро-венгерской империи. Вряд ли ей нужно было извиняться перед Рильке за то, что она осмелилась написать ему письмо, не будучи официально с ним знакомой, но она все же извинилась и объяснила, что она в Париже проездом и так восхищена его творчеством, что хотела бы встретиться с ним за чаем в понедельник в пять часов вечера. Если он согласен, то к ним присоединится ее подруга-поэтесса, графиня Анна де Ноай.

Рильке был не из тех, кто отказывает знатным дамам, второго приглашения он не ждал. С творчеством Ноай он тоже был знаком, еще два года назад он написал похвальную рецензию на ее стихи. В тот же день Рильке ответил княгине согласием, сожалея лишь о том, что был лишен возможности сделать это раньше. Его желание видеть Турн-унд-Таксис было «насущным и безотлагательным».

Когда на следующей неделе Рильке вошел в отель «Ливерпуль», Ноай, завидев его, крикнула на весь холл: «Герр Рильке, что вы думаете о любви и что вы думаете о смерти?» Такое приветствие наверняка должно было покоробить поэта, который никогда не говорил о подобных предметах всуе, как о пустяках. Не по вкусу были ему и разного рода противостояния и эмоциональные выплески. Тем не менее он, видимо, нашел ответ, который удовлетворил графиню, потому что их разговор продолжался два часа.

Рильке легко очаровывал дам из высшего общества – помогал детский опыт общения с матерью, притворявшейся аристократкой. С годами в нем развилась обостренная чувствительность к этикету, или то, что Андреас-Саломе назвала однажды его «изысканной надменностью». Еще мальчиком он всегда вел себя как истинный джентльмен, никогда не забывая о манерах и пользуясь словами, смысла которых не понимал. За всю жизнь он мало к кому обращался на «ты», и никогда, ни при каких обстоятельствах, не употреблял бранных слов.

Первая же беседа с поэтом произвела на княгиню большое впечатление. Он был исключительно мягок в общении, а его учтивость только подчеркивала незаурядность его личности. Неудивительно, что их встреча принесла желательный для Рильке результат – княгиня надолго превратилась в его верную и щедрую патронессу. Впрочем, их отношения носили обоюдовыгодный характер, ведь Рильке не просто с благодарностью принимал деньги и приглашения своих попечителей – обычно он поддерживал с ними эмоциональную связь, которая в случае с княгиней оказалась особенно глубока.

Конечно, сторонним наблюдателям отношения Рильке с патронами представлялись вовсе не такими искренними, уже хотя бы потому, что его порхание из одного замка в другой у многих коллег по цеху вызывало раздражение и зависть. «Все бабы Рильке наверняка были настоящими ведьмами, не исключая тех княгинь и графинь, с которыми этот австрийский сноб вел переписку», – высказался о нем немецкий писатель Томас Манн.

Умение Рильке приспосабливаться не прошло незамеченным и для самой княгини фон Турн-унд-Таксис. Вот что она писала об их первой встрече: «Полагаю, поэт сразу ощутил ту большую симпатию, которую я к нему испытывала, и знал, что может на нее рассчитывать». Однако это ничуть не уменьшило ее щедрость. Встреча завершилась тем, что она пригласила Рильке погостить в свой прославленный замок у моря. Замок Дуино знаменит тем, что в его стенах из века в век находили приют итальянские художники и интеллектуалы, начиная с Петрарки, который погребен неподалеку, и Данте, который, как считается, именно здесь создал часть «Божественной комедии» после изгнания из Флоренции.

На следующий день Рильке послал княгине розы и письмо, в котором благодарил ее светлость за очаровательно проведенный вечер и великодушное приглашение. По всей видимости, он уже предчувствовал, что замок Дуино даст ему не только желанную передышку, но и избавит от необходимости наблюдать агонию «Отеля Бирон».

Глава 14

Втайне Рильке даже приветствовал перспективу скорого расселения. По крайней мере, теперь у него появился предлог для того, чтобы покинуть место, где за прошлый год он пережил столько страданий. Болезни, траур по Беккер, изнуряющая битва с Мальте – даже его вера в Родена и та пошатнулась за время, проведенное им в «Отеле Бирон».

«Он хочет отказаться от своих комнат. Они накопили слишком много печальных для него воспоминаний», – писал граф Кесслер после октябрьского визита в «княжеские» апартаменты поэта. «Столь многое из того, что, как ему казалось, он знал, повернулось к нему здесь иной своей стороной, отчего весь его внутренний мир испытал потрясение, если так можно сказать. И среди тех, кто изменился в его глазах, он называл Родена». Когда Рильке только познакомился с художником восемь лет назад, он видел в нем пример того, как нужно жить. Он говорил Кесслеру, что тогда Роден показал ему, «как художник и в старости остается прекрасным. Конечно, я это знал или думал, что знаю – на примере Леонардо, Тициана и других, но в Родене я увидел живое тому подтверждение. И тогда я сказал себе: я тоже хочу состариться в красоте».

Но за год, проведенный бок о бок с Роденом под крышей «Отеля Бирон», он воочию увидел, как безжалостно обошлось со скульптором время. Чем старше он становился, тем сильнее напоминал Рильке малое дитя: бездумно, как ребенок, он протягивал руки ко всему, что ему хотелось заполучить, – обычно это были женщины, – и вечно сосал карамельки, сладкий аромат которых сопровождал его везде, куда бы он ни пошел.

Рильке смущал разврат, которому предавался Роден, для него это была типично французская черта. Былой интеллектуал, носитель аполлонического начала в искусстве, некогда глухой к соблазнам, Роден вдруг превратился в гедониста-дионисийца, которым правит тело. Однако Рильке видел в этом и отчаянную попытку возвести барьер на пути наступающей старости. «Внезапно оказалось, что старость страшит его не меньше, чем любого вашего среднестатистического человека, – говорил Кесслеру Рильке. – На днях он прибежал ко мне, охваченный безымянным страхом смерти. Смерти, о которой он никогда раньше даже не думал!»

Прежде Роден действительно лишь раз говорил с Рильке на эту тему. Это было в Мёдоне, вдвоем они любовались долиной, когда Роден вдруг пожаловался на то, в чем видел тогда трагическую иронию своей жизни: только он подошел к пониманию истинного предназначения своего искусства, как выяснилось, что все уже кончилось. Иссякание работы – вот что такое была смерть для Родена в те