франков дороже, чем он мог позволить себе в то время, он надеялся на скорый гонорар от «Новых стихотворений» и утверждал, что начало новой работы требует перемены воздуха.

Всего несколькими штрихами он превратил студию в кусочек Богемии посреди Парижа. На столе у него стояли цветы и фрукты, ветерок из распахнутых окон разносил по комнатам их сладкие ароматы. В одном углу он поставил бюст работы Вестхоф, а украшением остальному пространству выбрал солнечный свет, который сияющими полотнами падал в обширные окна. Когда Роден узнал, что Рильке не на что купить письменный стол, то прислал ему большой стол из дуба, который поэт поставил у открытого окна и обещал превратить в «обширную плодородную долину», где будут всходить ростки его «Новых стихотворений». В свою очередь, Рильке преподнес Родену деревянную фигурку Христофора, мускулистого святого, изображенного в момент перенесения им мальчика-Христа через реку. «Это Роден, несущий на плечах бремя своего труда, в котором заключен мир», – сказал о нем Рильке.

Друг Рильке, граф Гарри Кесслер, навестил поэта в этом чудном жилище и сказал, что оно делает его похожим на сухопарую старую деву. Комната вся пропахла яблоками, «как старый деревенский дом». Но Рильке знал, что в Париже есть человек, способный по достоинству оценить прелесть его почти сельского уединения.

«Вы должны увидеть прекрасную комнату и дом, в котором я обитаю с нынешнего утра, – написал Рильке Родену в день своего переезда. – Три огромных окна-эркера смотрят в заброшенный сад, где время от времени можно видеть кроликов, беззаботно скачущих через шпалеры, как на старинных гобеленах».

Не прошло и двух дней, как Роден явился, чтобы своими глазами увидеть это место. Встретившись, старые друзья проговорили несколько часов. Они пришли к обоюдному согласию в том, что Бетховен был самым бесстрашным из всех когда-либо живших композиторов, и Рильке даже прочитал Родену наизусть свою любимую цитату из тех времен, когда композитор терял слух и его посещали мысли о самоубийстве: «Нет у меня друзей, я живу в одиночестве, сам с собой; но я точно знаю, что Бог ближе ко мне, чем к иным в моем искусстве, я без страха иду рядом с тем, кого я всегда принимал и понимал; не боюсь я и за свою музыку, которой не может быть уготована злая судьба; тот, кому она станет ясна, избавится от всех несчастий, загромождающих путь другим».

Роден не только с удовольствием выслушал цитату из уст Рильке, оказалось, что он и сам ее уже знает. Кто-то прислал ее Родену, желая поддержать его во время l’affaire Balzac[8].

Обсудили они, не в первый уже раз, и роль женщины в жизни художника, поспорили о том, возможна ли любовь без обмана. Здесь их взгляды резко разошлись, причем Рильке – впервые в жизни – не согласился с Роденом. Скульптор считал, что женщина подавляет в мужчине творческое начало, но, словно хорошее вино, питает его как мужчину. Рильке счел такую логику глубоко ущербной. Для него способность мужчины поддерживать серьезные отношения с женщиной в чем-то кроме секса всегда была признаком взрослости и мужественности. А думать о женщине исключительно в терминах потребления и удовольствия казалось ему проявлением незрелости, детства.

Роден считал женщин коварными по самой своей природе, ищущими лишь одного: как бы «охомутать мужчину». Рильке пытался убедить Родена в том, что он знал немало женщин, стремившихся к чему-то большему, нежели просто брак. Но он понимал, что переубедить старика ему не удастся. Роден был упрямо привязан к прошлому, «опутан ритуалами, ставшими для него традицией, и, хотя они не предназначены для нас, но для культа его души они были необходимы, чтобы сформировать его таким, какой он есть», написал Рильке Кларе Вестхоф сразу после ухода его старшего друга.

Разумеется, и феминизм самого Рильке не был лишен некоторого двуличия, учитывая, что в их браке именно жена носила «хомут» материнских обязанностей, которые возложил на нее супруг. Возможно, Рильке и сам осознавал это противоречие, поскольку в письме к Кларе особо подчеркивал, что рассказал Родену о многих своих знакомых женщинах из Северной Европы, вполне независимых и самодостаточных, – косвенный комплимент его немке-жене, которая, как он надеялся, рано или поздно научится видеть в привычно преодолеваемых ею бытовых тяготах проявление собственной силы, а не его слабости.

Несмотря на некоторую непоследовательность во взглядах Рильке на женский вопрос, смерть Беккер вновь пробудила в нем сочувствие к женщинам, в особенности к художницам. Жалобы Родена казались теперь Рильке поверхностными в сравнении с теми жертвами, на которые шли женщины всякий раз, рожая детей. Да, в свое время Роден предпочел искусство «жизни», то есть отказался от определенных материальных благ в пользу творчества, но он, по крайней мере, был свободен, делая свой выбор.

Рильке сомневался, что Роден когда-нибудь признает свою неправоту, но был доволен уже тем, что высказался. Прошли те времена, когда поэт был только слушателем; теперь его голос громко и ясно звучал в реальности Родена. И в письме к Вестхоф он клялся, что «он будет звучать и впредь».

Утверждая, что простил Родена за прошлое, Рильке в том же письме предавался фантазиям о том, как сбросит бывшего наставника с пьедестала. Он воображал, как было бы замечательно, если бы его творческие способности в один прекрасный день превзошли способности Родена, заставив его «нуждаться в нас хотя бы в тысячную долю так же сильно, как мы когда-то нуждались в нем».

Роден нашел обиталище Рильке в «Отеле Бирон» настолько очаровательным, что в сентябре 1908 года снял все свободные комнаты первого этажа и еще несколько на втором, включая и ту, которую втайне облюбовал для себя поэт. Все производственные операции он давно уже перенес в Мёдон, а новое пространство приспособил под величественные демонстрационные залы для своих работ, а заодно принимал там же коллекционеров и журналистов. Меблировал он свои комнаты скудно: в главной гостиной стоял простой деревянный стол с вазой для фруктов, на стене висела картина Ренуара. В четырех других комнатах, приспособленных им под студии, стены от пола до потолка занимали акварели.

«Отель Бирон» предназначен был стать святилищем Родена вдали от Мёдона, местом, где «его никто не найдет», как писал Рильке. Роден устроил в особняке спальню, чтобы проводить там ночи с герцогиней де Шуазёль, а запущенный сад вокруг дома стал оазисом его уединенных размышлений. Окна студии выходили прямо в заросли акаций, а болотные незабудки пристроились около самых стен, так что трудно было распахнуть рамы. Сад обволакивал особняк, отрезая его от всех городских