– Почему?

– Потому!

И воспитательница рассказала, как вчера вечером к Тае на красной «трешке» приезжал патлатый парень с огромным букетом сирени, а укатил, как подтвердили за завтраком незаинтересованные наблюдатели, только сегодня утром.

– Ты куда, Андрей? – только и успела крикнуть она.

В изостудии Таи не оказалось. Он поднялся в мансарду, постучал.

– Кто там еще? – весело отозвалась художница.

– Я… – Он вошел.

На закрытом этюднике стояла трехлитровая банка с огромным лиловым букетом. В комнате тяжело пахло сиренью и еще каким-то странным, не совсем табачным дымом. Взъерошенная постель хранила очевидные следы любовного двоеборья. На девушке была длинная голубая майка. Тая безмятежно улыбалась, глаза ее горели, как два туманных огня.

– Ой, Андрюша! Привет! – Она бросилась к нему и поцеловала в щеку. – Тебе чего?

Движения у нее тоже были странные, какие-то угловатые, неуверенные.

– Мне… я… Мне краска нужна… Красная или коричневая…

– Зачем?

– Для карнавала.

– А ты кем хочешь нарядиться?

– Я? Одиноким Бизоном.

– Кем? – Она захохотала и, согнувшись от смеха пополам, повалилась на кровать, задергав голыми ногами.

Трусиков под майкой не было, и стала видна тайная лисья рыжина, отчего у Кокотова в голове запрыгали малюсенькие и беспомощные шаровые молнии.

– Бизоном?! Ой, не могу… Одиноким!! Помогите!

– А кем? – оторопел Кокотов, не сводя глаз с ее наготы.

– Кем? – Она, спохватившись, одернула майку. – Ну хотя бы хиппи…

– Почему хиппи?

– Потому что это – люди! Отвернись!

Он послушно отвернулся, по шорохам воображая, что же происходит у него за спиной.

– Повернись! Вот, бери! – Она была уже в джинсах и протягивала ему свою майку «Make love not war!». – А еще мы сделаем вот что… – Тая метнулась по комнате, схватила ножницы, вырезала полоску ватмана и написала на ней кисточкой «Hippy» – потом слепила концы клеем так, что получилось что-то наподобие теннисной повязки. – Вот! Так хорошо! Тебе идет! – сказала она, надвинув бумажную ленту ему на голову. – А теперь иди, иди, маленький! Не мешай! Мне хорошо…

– Я не уйду.

– Ну, пожалуйста!

– Нет. Кто у тебя был?

– Данька…

– Ты же сказала, он скотина…

– Что-о! Вот ты какой?! – Ее затрясло от ярости, а веснушки на покрасневшем лице стали фиолетовыми. – Пошел вон, сосунок! Урод!

…Кокотов брел по лагерю, как слепой по знакомой улице. В ледяном небе горело жестокое июньское солнце. Жизнь была кончена. А горн с бодрой металлической хрипотцой звал пионеров восстать от здорового послеобеденного сна…

Глава 27

Как Андрей Кокотов не стал узником совести

– Ну? – спросил режиссер.

– Что? – Писатель очнулся и сообразил, что все это долгое воспоминание о Тае на самом деле было мгновенным, как укол стенокардии.

– Работать будем или глазки строить?

– Работать.

– Отлично. Так за что на вас наехали комитетчики?

– Я нарядился хиппи… на карнавал. Глупо, конечно…

– Не скажите! Правда, хиппи тогда уже выдыхались. Хотя, впрочем, еще дурачились. Демонстрацию в Москве отчудили. Но я не пошел. С девушкой залежался…

– А вы тоже были хиппи? – удивился Кокотов.

– Разумеется! Как говаривал Сен-Жон Перс, кто не глупит в молодости, тот не мудрит в старости. А как вас загребли в КГБ? Расскажите! Скрутили, сковали наручниками, привезли на Лубянку, в подвал? Да? Били? Хорошо бы!

– Никто не скручивал и не бил. Просто меня вызвали к Зэка. Примчался напуганный Ник-Ник и закричал: «Скорее, скорее! Зовут!» – а сам глаза прячет. Я побежал. Вижу: у административного корпуса черная «Волга» стоит. Ну, подумал, Сергей Иванович снова к Зое приехал. Соскучился…

– Какой Сергей Иванович? – живо заинтересовался Жарынин.

– Не важно. Тем более что это был не он. Зэка сидела за своим директорским столом, но сидела как-то странно – не начальственно: молчала и сцепляла в змейку канцелярские скрепки. Она так всегда делала, когда сердилась. Цепочка была уже довольно длинная. А за приставным столом устроился крепкий стриженый мужик лет тридцати. Белая рубашка с короткими рукавами. Галстук. Лицо совершенно незапоминающееся. Только вот стрижка его мне сразу не понравилась: короткая, как у военного, но стильная, как у пижона.

– Да, опасная стрижка! Когда меня из-за «Плавней» в «контору» таскали, я тоже обратил внимание, какие они там все аккуратненькие. Поэтому и Империю сдали так бездарно! Аккуратисты должны работать в аптеке, а не в тайной полиции.

– Я могу продолжать? – с тихим раздражением поинтересовался Кокотов.

– Да, конечно, коллега! Извините – увлекся…

– На стуле висел его пиджак, явно заграничный, недешевый, светло-серый с перламутром…

– Финский. Точно! У них все отлажено было – им звонил свой человек из универмага, если импорт для выполнения плана подбрасывали. А мы еще удивляемся, что гэбэшники, вместо того чтобы государство спасать, в бизнес гуртом ломанули. Променяли, подлецы, первородство державосбережения на чечевичную похлебку крышевания. Вы вспомните генерала Калугина! Государство, которое дозволяет человеку с такой гнусной рожей работать в органах, обречено! Вот был у меня одноклассник… – начал распространяться Жарынин, но, перехватив укоризненный взгляд соавтора, по-детски приложил палец к губам: – Молчок-волчок.

– …На столе перед незнакомцем лежала тонкая дерматиновая папка на молнии – такие выдавали делегатам слетов и конференций. Увидев меня, Зэка нахмурилась и объявила:

«А вот и Кокотов!»

«Присаживайтесь! – кивнул стриженый, не встав мне навстречу и не подав руки. – Вас как зовут?»

«Андрей…» – ответил я, осторожно устраиваясь на стуле.

«А отчество?»

«Львович».

«Я так почему-то и думал».

«Но можно и без отчества».

«Нельзя! – Он посмотрел на меня с обрекающей улыбкой. – Нельзя вам теперь, Андрей Львович, без отчества! Никак нельзя. Вы ведь, кажется, студент второго курса Педагогического института имени Крупской?»

«Третьего… на третий перешел…»

«А я сотрудник Комитета государственной безопасности. Ларичев Михаил Николаевич». – Он вынул из нагрудного кармана удостоверение и раскрыл: на снимке стриженый был одет по форме, а выражение лица, остановленное фотографом, такое… понимаете… равнодушно-карательное.

– Еще как понимаю! – радостно кивнул Жарынин.

– Я даже, знаете… – Кокотов замялся, сомневаясь, стоит ли рассказывать ехидному соавтору неловкую подробность, но потом все-таки решился, ради искусства. – Я, знаете ли, чуть не описался со страха… Я раньше думал, это просто образное выражение, гипербола… Нет, не гипербола!

– Конечно, не гипербола! Это реальность. Верноподданническая анурия. Гражданин должен трепетать перед Державой, как блудливый муж перед верной и строгой супругой… Иначе – крах.

– Это снова Сен-Жон Перс? – ядовито спросил Кокотов.

– Нет, это мои личные соображения… – скромно улыбнулся режиссер.

– Я могу продолжать?

– Конечно!

– Ларичев, понятно, заметил мое смятение. Он был доволен и долго рассматривал меня с какой-то добродушной брезгливостью…

«Наверное, мне лучше выйти… чтобы вы могли спокойно поговорить?» – вдруг предложила Зэка и собрала «змейку» в комок.

«Да нет уж! Раз это случилось в вашем лагере, останьтесь, пожалуйста!» – холодно попросил Михаил Николаевич, нажимая на