лозунгами. Демонстрацию, конечно, прихлопнули в зародыше. Следом, буквально на другой день, от передозировки икнул хиппующий внук охренительного начальника, чуть ли не члена Политбюро. Вот тогда и завертелось: постановили «покончить с отдельными нездоровыми явлениями в молодежной среде», подняли на ноги КГБ, милицию, добровольные народные дружины. А теперь вообразите, что мог подумать мирный министерский особист, увидав в стенгазете вверенного ему объекта фотографию самого настоящего, живого хиппи, свившего себе гнездо в детском учреждении? Караул!

«Ну, ты все понял теперь, хиппи?» – спросила Зэка, мягко потрепав меня по волосам.

«Понял…»

«Ты извини, что я тогда тебе про человека в метро не поверила! Кстати, если хочешь, можешь и на следующую смену остаться поработать. У тебя какие планы?»

«Никаких».

«Оставайся! Я тебе даже немного зарплату прибавлю, как ветерану педагогического труда». – Она улыбнулась.

«А Тая останется?» – спросил я.

«Нет, не останется. Выбрось ее из головы! Андрей, ты хороший, честный мальчик. Эта девица не для тебя. Поверь! Она уже уехала. Она уже дома».

«Как – уехала?»

«Я ее уволила. По собственному желанию. Вчерашним днем. Кстати, во вторую смену на четвертом отряде будет работать твоя однокурсница. Обиход. Елена. Знаешь такую?»

«Знаю…»

«Остаешься?»

«Спасибо, – кивнул я, – остаюсь…»

«Молодец! Но волосы постричь! – Она снова потрепала меня по голове, на этот раз повелительно. – Немедленно!»

– Да-а, тогда и нас сильно тряханули! Я тоже обкорнался с перепугу! – Жарынин с мукой на лице показал двумя пальцами, как срезал любовно отращенные лохмы.

– А я вот иногда думаю, – задумчиво проговорил Кокотов, – если бы не Зэка, меня могли ведь серьезно прихватить, исключить из института, даже, например, посадить…

– Ну нет, сажать вас было не за что! Но анкету подпортить могли…

– Не скажите! – возразил автор «Кандалов страсти», которому почему-то жаль было расстаться с мыслью, что его могли посадить. – После тюрьмы я бы стал диссидентом, как Солженицын. Моя творческая судьба могла сложиться совсем по-другому…

– Нет, диссидентом вы бы никогда не стали!

– Почему же это? – обиделся писатель.

– А вы помните, что говорил о диссидентах Сен-Жон Перс?

– А он и про них говорил?

– Конечно! Он сказал: диссидент – это человек с платным чувством справедливости. А вы, коллега, не такой. Я в людях разбираюсь. К тому же творческая судьба, особенно посмертная, зависит совершенно от другого…

– От чего?

– От вдовы, конечно! Когда будете жениться в следующий раз, обязательно имейте это в виду!

– Вы преувеличиваете!

– Нисколько. Вам знакомо имя Григория Пургача?

– Еще бы! Оно всем знакомо. Когда я бываю в Союзе писателей, всегда прохожу мимо его памятника в скверике возле Театра киноактера. Знаете?

– Вы меня об этом спрашиваете? Я даже был на открытии этого памятника.

– А я один раз выпивал с Пургачом! – гордо доложил Кокотов.

– Неправда! Вы не могли с ним выпивать! – строго возразил Жарынин. – Он умер, когда вы были еще страшно далеки от творческих сфер.

– Я выпивал не с самим Пургачом, – сознался писатель, – а с памятником…

– Это другое дело! А вот мне посчастливилось выпивать с живым Пургачом!

– Не может быть!

– Да, коллега, да! Вы хоть знаете, как и с чьей помощью Гриша из обычного пьющего актеришки превратился в гиганта, в бронзовую легенду эпохи?

– Нет, не знаю…

– Тогда слушайте!

Глава 28

История Пургачевского бунта

Памятник на Поварской улице – это и в самом деле редкостный артефакт московской монументальной скульптуры. И не только потому, что сваял его не Церетели. Вообразите: лысый бронзовый человек с лицом мыслящего алкоголика задумчиво сидит, облокотившись о ресторанный столик. Перед ним бронзовая бутылка водки и бронзовый же граненый стакан. Напротив – пустой стул, весь отполированный задницами тех, кто хотел сняться чокающимся с легендарным Пургачом…

– Гриша, Гриша… – задумчиво проговорил Жарынин и пустил струю дыма в потолок. – Я знал его. Выпивали… Актер был, между нами говоря, никакой. Во ВГИК поступил только благодаря внешности: в молодости он смахивал на Столярова. Помните? Но таланта Бог не дал. Брали его лишь в правильные эпизоды: строгий милиционер, честный хозяйственник, вдумчивый партийный руководитель, заботливый старшина роты… Но зато у него была Инна! Поженились они еще студентами – учились на одном курсе. Инна тоже оказалась актриской слабенькой и вскоре ушла из театра редактором на телевидение. Но женщина, доложу я вам, была тектоническая! Даже если бы она была замужем за десятью Гришами, к ней все равно ходили бы любовники. Я тоже как-то смолоду сподобился. Вы никогда не купались в сильный шторм?

– В сильный не приходилось…

– Тогда вы не поймете, что я испытал! Фактически все Гришины друзья и собутыльники, а пить он начал еще в школе, перегостили у нее в постели. Иной раз сидим в Доме кино большим застольем, кутим, балагурим, рассказываем друг другу анекдоты, байки… Вдруг один встает. «Ты куда?» – «Мне надо!» – «Не пустим!» – «Меня женщина ждет!» – смущенно сознается отщепенец. – «Женщина?! – восклицает Гриша. – Это святое! Иди!» Отлучник подхватывается и мчится к Инне. Благо недалеко. Жили они в двух комнатушках в особнячке на Малой Бронной. Красота! Да и муж не накроет – он всегда сидел до самого закрытия ресторана. Но Гришу тем не менее Инка любила всем сердцем, заботилась, укладывала пьяного спать, выхаживала после запоев, подыскивала работенку: эпизодики в телефильмах, дубляж… Помните, в «Фантомасе» один из бандитов, лысый такой, мерзкий, говорит голосом Пургача?

– Не помню, – сознался Кокотов.

– Ну, не важно. Инна принадлежала к той особенной, редкой породе женщин, которые в ложесна свои допускают многих, но в сердце лишь одного! Так они и жили: он числился в Театре киноактера, но ошивался обычно в ресторане Дома кино. Она работала в «Останкино», став постепенно довольно влиятельной теледамой: высокое вещательное начальство часто приглашало ее к себе в кабинет и подолгу беседовало, строго предупредив секретаршу: никого не пускать и ни с кем не соединять. А Гриша в долгих паузах между короткими ролями сидел за своим любимым ресторанным столиком, почти у входа, и наслаждался жизнью. Кстати, особых расходов это не требовало: достаточно было заказать двести водки, легкую закуску и ждать. Ведь каждый день кто-то отмечал что-нибудь радостное: запуск картины, окончание съемок или монтажного периода, успешную приемку на худсовете, премьеру, получение премии или «заслуженного», юбилей, наконец. Случались и скорбные застолья: поминки, угрюмая пьянка по поводу провала на худсовете, «заруба» сценария, неудачи на кинопробах… Да мало ли!

А поскольку Гриша предусмотрительно сидел при дверях, он первым и попадал в этот радостный или печальный пьяный вихрь. Бражничать ему приходилось и с народными артистами, и с великими режиссерами… Даже Андрей Тарковский однажды пожаловался Пургачу, что поэт-отец