Уже было довольно поздно, когда крики, бред и предсмертные стоны на экране уступили место образовательному фильму о красных крабах, обитающих на суше, на острове Рождества в Индийском океане, и я, коварный сыщик, издалека, словно осторожный краб, повел разговор об интересовавшем меня.

— Как хорошо было раньше, — смело начал я.

— Когда молод — жизнь прекрасна, — отозвалась тетя Ратибе. Но ей нечего было вспомнить хороше го о годах, проведенных вместе с мужем, — возможно, потому, что я спрашивал о детских комиксах дяди Рыфкы, о его служебном энтузиазме, о том, что он писал, о его историях с картинками.

— Твой дядя Рыфкы испортил нам обоим молодость этой своей любовью к письму и рисованию.

На самом деле сначала ей нравилось, что муж пишет для железнодорожного журнала, что занимается его изданием. Потому что ради этого его иногда освобождали от длительных поездок с инспекцией и тете Ратибе не приходилось целыми днями сидеть дома одной, глядя на дорогу в ожидании мужа. Вскоре он решил рисовать комиксы на последних страницах журнала, чтобы журнал читали и дети работников железной дороге, чтобы они тоже верили в то, что железная дорога — это благое дело, которое спасет эту страну.

— Некоторым детям они очень нравились, правда? — спросила тетя Ратибе, впервые за все время улыбнувшись, и я рассказал, как тоже взахлеб читал приключения и даже выучил наизусть истории из серии «Питер и Пертев». — Но ему не надо было воспринимать все так серьезно, — перебила она меня. С ее точки зрения, муж совершил ошибку, когда польстился на предложение одного хитрого издателя из Бабыали и решил издавать комиксы в виде отдельного журнала. — Теперь покоя ему не было ни днем, ни ночью. После ревизорских поездок он приходил из управления очень усталый, садился за стол и работал до самого утра.

Эти журналы некоторое время читали, но вскоре в моду вошли тюркские исторические комиксы, все эти Каганы, Караогланы, Хаканы, то есть турецкие воины, сражавшиеся с византийцами, и читатели разлюбили комиксы дяди Рыфкы.

— Тогда он некоторое время писал «Питер и Пертев», и мы заработали денег, но, конечно же, больше всех заработал разбойник-издатель, — сказала тетя Ратибе.

Разбойник-издатель попросил дядю Рыфкы отвлечься от рассказов о турецких детях, игравших в Америке в строителей железной дороги и ковбоев, и написать что-нибудь о Кельоглане, Кагане, воине «Справедливый Меч», — такие истории тогда были очень популярны. «Я не буду рисовать комикс, где не будет ни одного поезда», — ответил дядя Рыфкы. Так завершились его отношения с вероломным издателем. Некоторое время он рисовал комиксы дома, для себя, искал других издателей, а потом бросил, потому что ими никто не интересовался.

— А где сейчас те неизданные приключения? — спросил я, разглядывая комнату.

Она не ответила, внимательно глядя на долгое путешествие по суше многострадальной самки краба, ползущей через остров из конца в конец, чтобы, дождавшись прилива, в нужный момент отложить оплодотворенные яйца.

— Я все выкинула, — ответила она. — У него были полные шкафы этих рисунков, журналов, ковбойских историй, книг об американцах и ковбоях, книг о кино, откуда он и копировал костюмы для комиксов, все эти «пертевы и питеры» и еще бог знает что… Он любил не меня, а их.

— Дядя Рыфкы очень любил детей.

— Любил-любил, — отозвалась она. — Он был хороший, всех любил. Сейчас такие есть?

Она немного всплакнула, возможно, потому, что ощущала вину, когда говорила плохо о покойном муже. Глядя на нескольких везучих детенышей крабов, сумевших добраться до суши, не погибнув от чаек и сильных волн, она промокнула глаза и вытерла нос платком, который на удивление быстро вытащила откуда-то.

— И еще, — произнес внимательный сыщик в тот исключительно важный момент. — Дядя Рыфкы еще написал книгу для взрослых, под названием «Новая жизнь», но, наверное, издал под другим именем.

— Откуда ты об этом слышал? — резко спросила она. — Ничего такого нет.

Она так посмотрела на меня, так яростно зажгла сигарету, резко задымила и так сердито замолчала, что опытному сыщику осталось только замолчать.

Некоторое время мы не разговаривали. Но я не мог встать и уйти, я ждал, надеясь, что теперь что-нибудь произойдет и проявится скрытая симметрия жизни.

Когда познавательный фильм закончился, я пытался утешить себя тем, что подумал, что быть крабом гораздо хуже, чем быть человеком, как вдруг тетя Ратибе резко и решительно встала, взяла меня за руку и подвела к буфету. «Смотри», — сказала она. Когда она зажгла торшер на кривой ножке, он осветил на стене фотографию в рамке.

Примерно сорок человек в одинаковых пиджаках, одинаковых галстуках и одинаковых брюках и, в большинстве своем, с одинаковыми усами, улыбаясь, стояли на лестнице перед вокзалом Хайдарпаша и смотрели в камеру.

— Это контролеры железной дороги, — сказала тетя Ратибе. — Они верили, что страна будет развиваться благодаря железным дорогам. — Она показала пальцем: — Рыфкы.

Он выглядел таким, каким я знал его в детстве, и таким, каким представлял себе все эти года. Ростом чуть выше среднего. Стройный. Не очень красивый, немного грустный. Рад, что вместе со всеми, рад, что похож на них. Слегка улыбается.

— Знаешь, у меня нет никого на свете, — проговорила тетя Ратибе. — На твою свадьбу я не смогла прийти, так возьми хотя бы это! — И она вручила мне серебряную сахарницу, достав ее из ящика буфета. — На днях видела на вокзале твою жену с дочкой. Какая красивая женщина! Надеюсь, ты ее ценишь.

Я смотрел на сахарницу в руках. Если я скажу, что меня мучило чувство вины и утраты, читатель, возможно, не поверит. Я лучше скажу, что я «вспоминал о чем-то», не понимая, о чем именно. В серебряной сахарнице, уменьшившись, перевернувшись, сжавшись, отражалась комната, я и тетя Ратибе. Как волшебно, не правда ли, смотреть на мир не через замочные скважины, именуемые нашими глазами, а сквозь призму иной логики. Умные дети это поймут, умные взрослые этому улыбнутся. Половина моего разума была где-то далеко, читатель, а другая половина задумалась о чем-то. Не знаю, бывает ли такое с вами: вы должны вот-вот что-то вспомнить, но почему-то решили вспомнить об этом в другой раз.

— Тетя Ратибе, — сказал я, забыв даже поблагодарить за сахарницу. И показал на книги в другом отделении буфета. — Можно мне взять эти книги?

— Зачем?

— Хочу почитать, — ответил я и добавил: — Читаю по ночам. От телевизора у меня глаза устают, не могу долго смотреть. — Я не сказал, что мне не спится по ночам, потому что я убийца.

— Ну тогда бери, ладно, — сказала она, глядя на меня с подозрением. — Но когда прочитаешь, принеси обратно. Чтобы буфет не стоял пустым. Покойный всегда читал их.

После того как мы с тетей Ратибе посмотрели фильм о злодеях Лос-Анджелеса, города ангелов, о богатых торговцах кокаином, о неудачно начавших карьеру актрисах, склонных к интригам, об усердных полицейских и о красивых молодых мужчинах и женщинах, как по команде отдававшихся друг другу с невинностью детей в раю, но потом, за спиной друг у друга, говоривших гадости, я вернулся домой с большим полиэтиленовым пакетом, полным книг, — сверху в нем лежала серебряная сахарница, в которой отражался весь мир, корешки книг, уличные фонари, тополя с осыпавшимися листьями, темное небо, печальная ночь, мокрый асфальт, моя рука, державшая сумку, и мои ноги, вышагивавшие в ночи.