1. Поезд, проехавший сейчас мимо нас, завтра пройдет мимо той станции, название которой мне никак не вспомнить. 2. В тот раз тетя Ратибе дала мне конфеты в той же серебряной сахарнице, которую недавно подарила мне. 3. Во рту у моей дочки одна карамелька, а у меня в руке — сто граммов.

Милый читатель, мне было так приятно, что память застопорилась там, где этим весенним вечером мое прошлое и будущее пересеклись в точке, очень далекой от чего-либо, связанного со случаем, с несчастным случаем; я застыл там, где стоял, пытаясь вспомнить название станции.

— Собака, — произнесла через какое-то время дочка у меня на руках.

Грязная-прегрязная, невероятно грустная бездомная собака обнюхивала мне ноги, а от легкого ветерка смиренно спускавшийся на вокзал и кварталы вечер становился прохладнее. Скоро мы вернулись домой, но я не побежал сразу за серебряной сахарницей. Сначала я повозился с дочкой, а потом, уложив ее спать, сел с женой смотреть на поцелуи и убийства в фильме из рубрики «Воскресный киносеанс», затем жена ушла спать; и тогда я навел некоторый порядок на столе, разложив книги, ангелов и бумаги, и только после этого стал ждать с сильно бьющимся сердцем, когда воспоминания сгустятся и достигнут надлежащей консистенции.

А затем разочаровавшийся в жизни человек, жертва любви и книги, произнес: «Приходите, воспоминания!» И я взял в руки серебряную сахарницу. Мое движение чем-то отдаленно напоминало жест актера провинциального театра, когда он берет череп какого-нибудь бедняги, изображающий череп Бедного Йорика, но если говорить о том, принесло ли это движение результат, то жест не был неверным. Какой все-таки податливой может быть загадка по имени Память: я сразу же вспомнил.

Те мои читатели, кто верит в случайность и судьбу, а также те, кто верит, что дядя Рыфкы не доверил бы дело судьбе и случаю, уже, наверное, догадались, что название станции было Виран-Баг.

Я вспомнил больше. Когда я двадцать три года назад, глядя на серебряную сахарницу, с карамелькой во рту произнес «Виран-Баг», дядя Рыфкы сказал: «Молодец».

А потом он бросил кубики на «шесть» и на «пять» и, внезапно разбив две шашки моего отца, сказал:

— Акиф, мальчик у тебя ужасно умный! Знаешь, что я собираюсь сделать как-нибудь?

Но отец думал о разбитых шашках и двух шашках в гнезде перед ними и не слушал его.

— Однажды я напишу книгу, — сказал мне дядя Рыфкы, — а героя назову твоим именем.

— Такую, как Питер и Пертев? — спросил я с заколотившимся сердцем.

— Нет, это будет книжка без картинок, но такая, где я расскажу твою историю.

Я молчал, еще не веря. Я даже не мог вообразить, что это может быть за книга.

— Рыфкы, хватит опять обманывать детей, — проговорила тогда тетя Ратибе.

Было ли это на самом деле? Или это была фантазия, придуманная в тот миг моей доброй, заботливой памятью в утешение мне, разочаровавшемуся в жизни человеку? Я не мог этого понять. Мне захотелось побежать и спросить об этом у тети Ратибе. Я подошел к окну с серебряной сахарницей в руках, и, задумавшись, смотрел на опустевшую улицу; не знаю, можно ли назвать это размышлением, или я просто разговаривал сам с собой во сне. 1. В трех разных домах вдруг одновременно зажегся свет 2. Грустная собака с вокзала, вся в саже, прошла по улице, 3. И вдруг — надо же! — мои руки, двигавшиеся сами собой, без особых усилий открыли крышку сахарницы.

Признаю: на мгновение мне показалось, что, как в сказке, из сахарницы посыпятся амулеты, волшебные кольца или отравленный виноград. Но внутри оказалось всего семь карамелек «Новая жизнь» времен моего детства, таких сейчас не найдешь даже в самых старых бакалейных лавках в глубокой провинции. На каждой конфетке был нарисован фабричный знак, ангел, всего семь ангелов. Они изящно сидели на букве Н, аккуратно вытянув ножки между словами «Новая» и «жизнь», с благодарностью смотрели на меня и нежно улыбались за то, что я спас их из темноты сахарницы, где они пролежали двадцать лет.

С трудом, но очень осторожно я развернул карамельки, пытаясь не повредить ангелов на обертках ставших от старости твердыми, как камни, конфет. Внутри каждой обертки был нескладный стишок, но нельзя сказать, что они особо помогли мне понять смысл жизни и смысл книги. Например:

За окном растет малина.

Целая корзина.

Дорогая, мне нужна

Швейная машина!

Более того, я даже стал повторять про себя эту бессмыслицу в ночной тишине. Чтобы не свихнуться окончательно, я прокрался в свою бывшую комнату, где сейчас слала дочка, беззвучно в полутьме открыл нижний ящик старого платяного шкафа и проворно достал пластмассовую штуковину, которую в детстве использовал для многих целей: одна ее сторона была линейкой, другая — книжной закладкой, а на тупом конце помещалось увеличительное стекло, и тщательно, словно инспектор финансовой полиции, проверяющий деньги на подлинность, осмотрел Ангелов с карамельных оберток при свете настольной лампы. Они не напомнили мне ни Ангела Желаний, ни статичных ангелов с персидских миниатюр, ни ангелов, которых я много лет ожидал увидеть из окна автобуса, ни их черно-белые версии с ксерокопий. Моя память, просто чтобы что-то сделать, напомнила мне, что, когда я был маленьким, эти карамельки продавали дети в поездах. Я уже решил было, что фигурка ангела позаимствована из какого-нибудь заграничного журнала, как вдруг заметил адрес производителя, посылавший мне сигналы из угла фантика:

«Содержание: глюкоза, сахар,

растительное масло, сливочное масло,

молоко, ваниль. Карамель „Новая жизнь“

изготовлена кондитерской фабрикой „Ангел“:

г. Эскишехир, ул. Чичеклидере, дом 18».

Вечером следующего дня я ехал в автобусе в Эскишехир. Начальству в мэрии я сказал, что у меня заболела дальняя одинокая родственница, а жене — что мое больное на голову начальство отправляет меня в командировку в далекие, заброшенные города. Вы понимаете меня, не правда ли? Если жизнь — не бессмысленный рассказ сумасшедшего и не черновик, абы как нарисованный на бумаге ребенком вроде моей трехлетней дочери, которому попался в руки карандаш; если жизнь — не цепочка безжалостных глупостей, то во всех случайных на вид шалостях и играх, что разместил в своей книге дядя Рыфкы, когда писал «Новую жизнь», должна быть некая логика. Если так, то у великого выдумщика должна была быть какая-то цель, чтобы все эти годы приводить на мой путь ангела; и тогда, если такой обычный и разочаровавшийся в жизни герой книги, как я, узнает из уст того самого дядюшки, варившего карамельки, почему тот решил поместить картинку с ангелом на обертки его любимых детских конфет, тогда герой, наверное, сможет найти утешение, осенними вечерами разглагольствуя о смысле оставшейся части его жизни, вместо того чтобы жаловаться на жестокость случайностей.

Если говорить о случайностях, то мое забившееся сильнее сердце заметило, что водитель «мерседеса» последней модели, везшего меня в Эскишехир, был тем самым, кто четырнадцать лет назад вез нас с Джанан из одного крошечного степного городка с изящным минаретом в город, превратившийся из-за потоков дождя в болото. Мои глаза и тело пытались привыкнуть к современным комфортным условиям, появившимся в последние годы в автобусах: к ворчанию кондиционера, к отдельной лампочке для чтения над креслом, к стюардам, одетым как персонал отеля, и к пластиковому вкусу еды в разноцветных пакетах, поданной на тарелках и бумажных салфетках с крылатой эмблемой автобусной компании. Теперь одним нажатием на кнопку кресло превращалось в кровать, вытягивавшуюся на колени неудачнику, сидевшему сзади. Все автобусы стали «экспрессами» и ехали от одного отдельного терминала на автовокзале до другого, не делая в пути остановок перед закусочными с роем мух, поэтому во многих автобусах были устроены крошечные уборные, которые напоминали камеры с электрическим стулом, не вызывавшие никакого желания застрять там в случае автокатастрофы. По телевизору постоянно показывали рекламу автобусов этой компании (один из них вез нас по асфальтированной дороге в самое сердце степи), и таким образом люди, путешествовавшие автобусом, знали, множество раз видели и слышали, как приятно ездить на автобусе и вполудреме смотреть телевизор. Некогда безлюдная и дикая степь, на которую мы с Джанан смотрели из окна, теперь приобрела налет цивилизации и была испещрена щитами с рекламой сигарет и автомобильных покрышек. Из-за автобусных стекол, затонированных, чтобы внутрь проникало поменьше солнца, степь иногда приобретала различные оттенки, становясь то грязно-кофейного цвета, то зеленого цвета ислама, то цвета нефти, напоминавшего мне кладбище. Но по мере того, как я приближался к тайнам моей быстро промелькнувшей жизни и к дальним городам, преданным забвению, я чувствовал, что все еще живу, все еще жадно вдыхаю воздух, все еще — скажу словами из прошлого — гонюсь за некоторыми желаниями.