Что хотел сделать тогда Митяй? Вырезать пункт о том, что Генри дал фирме деньги в долг или что-то ещё? Она не знала. Но Аркадий в тот день начал бой за Генри и победил. Теперь не важно, что хотел сделать Митяй, зачем понадобились ему чистые бланки, печать и документы Генри. Аркадий говорит: до следующего января постарается вернуть Генри весь долг.

Юля стала спокойнее спать и теперь легче перебарывала негативные ощущения, возникавшие при виде Игоря и Митяя.

Ей теперь было очень некогда: работы прибавилось вдвое. Приходилось каждый день сильно задерживаться на работе: она фиксировала прибыли, пыталась организовать новые большие числа. И не прислушивалась к тому, что почему-то ребёнок снова неспокоен в ней — требует к себе внимания.

— Скучно тебе там? — иной раз спросит его, И снова склоняется над бумагами.

Это был яркий, пропитанный оранжевым и голубым, чуть дрожащим светом день позднего апреля.

«В такой день совершаются великие открытия и создаются бессмертные произведения, проясняются запутанные дела, в такой день зарождаются святой и гений». Эта фраза — Давида Мироныча. И ещё он говорил: «Такие дни, когда достигнута гармония во всём, редки, в эти дни распад и уродливое стыдливо прячутся в тень».

Окна открыты, и такой день — здесь, в конторе: только голубое и оранжевое, чуть колеблющийся, тёплый воздух. Дыши, наслаждайся.

Никого в конторе, кроме неё и Иры. Привычная ситуация.

Аркадий забегал минут сорок назад. Он был сильно возбуждён, прижимал к груди папку с бумагами. «Представляешь себе, сегодня начинаем такое же большое дело, как завод Генри. Генри связал меня с французами, они согласны построить у нас завод!» — Он подробно рассказал о разговоре с французами по телефону, о том, что едет знакомиться и что начинается долгий процесс переговоров. Так легко в этот раз, как с наивным и доверчивым Генри, не получится, потому что французов несколько, и у них много требований. Сказал о том, что в этот раз он решил сам разобраться в ситуации, чтобы не повторить ошибок, совершённых с Генри.

— Снова Игорь и Митяй будут составлять Договор? — спросила Юля.

— Ничего пока не знаю. Хочу разобраться сам, — повторил Аркадий, поцеловал её и умчался.

Когда никого нет, её дверь и дверь между офисом и Ирой — настежь, и ей слышны звонки телефонов и чёткий голос Ирины — «Оставьте, пожалуйста, сообщение», поскрипывание паркета под Ириными шагами. Ира больше не ходит на высоких каблуках, и при её ходьбе нет цоканья подкованной лошадки, но звуки, издаваемые паркетом, — жалобные: Римма не даёт развода, требует возвращения Митяя в «лоно семьи». Римма не знает о том, что Митяй ждёт сына, о том, что это — Ира, она знает, что он хочет жениться на другой женщине, и этого достаточно.

Звонок в дверь их конторы — резок. И тут же незнакомый голос, захлёбывающаяся, тихая, едва слышная жалоба. Юля встала, потянулась и пошла на голос:

— Я о нём заботилась, я его лелеяла, разве он найдёт лучше меня? Дай мне совет, Ириша. Что же ты молчишь? Никто не хочет помочь, все пожимают плечами.

Римма? Вот это да! Римма пришла к секретарше просить помощи!

— Ты умная, я знаю, — льстит Ирине Римма, — придумай что-нибудь. Я бы ничего для тебя не пожалела…

Любую другую Ира спросила бы «А что у тебя есть, чего можно не пожалеть?», а тут воды набрала в рот.

— Ну хоть слово скажи. Чего пожимаешь плечами? Все пожимают плечами. Юля здесь? Впрочем, она только вылупилась, чем она может помочь. Как водку жрать, так все они тут. Я пойду. Привет.

Риммины привычные требовательные нотки, выскочившие джином из бутылки, стук двери и Ирин плач — одновременны. Юля идёт к Ире — успокаивать.

— Я хотела… хотела…

— Сказать ей?

— Я хотела…

Но больше ничего не может Ира выдавить из себя.

— Тебе нельзя плакать, ребёнок расстроится. Успокойся. Рано или поздно она развод даст.

— Я боюсь её… Она как Ганна… злая.

Телефонный звонок — резкий — в праздничном свете и Ирином плаче.

Ира махнула рукой — подойди!

— Слушаю, — сказала Юля.

Просили к телефону Аркадия.

— Его нет, — сказала Юля и тут же повторила Ирину привычную фразу: — Оставьте, пожалуйста, сообщение.

Равнодушный голос потребовал, чтобы Аркадий срочно прибыл на завод, к месту преступления, совершённого два с половиной часа назад.

— Какого преступления? — спросила Юля. В момент, когда она говорила, ребёнок жёстко стукнулся в её сердце.

Но и до слов, которые произнёс мужской голос, она уже знала сама: убит Генри.

Живот ухнул вниз вместе с сердцем.

Ирина перехватила трубку. Её голос с короткими вопросами «когда», «где», «кем»… отдалялся, плыл в свете нетающим чёрным облаком, Юля медленно опускалась за ним в тень дня, туда, где притаились коварные создатели зла и откуда лазутчиками проникали в праздник жизни.

Генри убили. Что это значит? Его больше нет?

Нет же! Это ошибка. Генри жив.

Живот придавил ноги, ожогом — по ногам — горячая жидкость. Её бьёт озноб.

— Ой! — охнула Ирина в трубку. — У тебя воды отходят. Ты рожаешь. Ой! — Она бросает трубку, подставляет под Юлю пластмассовое ведро урны.

Трубка гремит гудками. Ира пытается набрать номер «скорой», а трубка гремит гудками.

— Ты же рожаешь?! Где же все?! Боже, хоть кто-то!

В контору вваливается Митяй.

Почему-то Юля отчётливо, на всю жизнь, запоминает лицо Митяя в эту минуту. Потное, красно-белое, с бегающими глазами. Митяй колышется большим телом. У него — больное, рвущееся дыхание, как будто он в страхе убегал от кого-то много километров, как будто он чего-то сильно боится, как будто сейчас задохнётся.

Льёт из неё горячая жидкость. Ира наконец соображает, что она не положила трубку, бросает её на рычаг.

— Как хорошо, что ты приехал! Юля рожает. Вези её в роддом. Скорее. Что тебя трясёт, как при малярии? Что случилось? Откуда ты? Ты слышал?

— Что «слышал»?

— Генри убили. Посреди белого дня. На территории завода. Что с тобой? Почему ты в таком состоянии?

— Генри убили? — спрашивает Митяй.

И Юля чуть не кричит: «Это ты! Ты убил его! И мчался прочь. Это ты убил!»

Но беспокойный живот с рвущимся из него ребёнком, но горячая жидкость бьют её дрожью и болью, и слова бессильны пробиться сквозь дрожь и боль, они кричат лишь в ней.

Существовало только тело. Оно было не подвластно Юле. Оно вершило какое-то своё — самостоятельное действо и ломало её, заставляло корчиться в схватках. Одновременно возникло острое ощущение небывалого праздника: она создала в себе человека, и этот человек хочет выбраться из её тьмы к ней, с ней познакомиться. Из просто живого существа Юля — в острой боли — превращалась в мать.