бинтов, людей, а главное, времени. Его и на подумать-то будет всего-ничего…

Что-то я разошёлся. Иван Ильич из-за спин сестёр милосердия уже несколько минут семафорил мне, делая большие глаза. Это для него я понятен и мои пожелания вполне рациональны. А для остальных я вольнонаёмный Пронькин. И теперь он вещает, как какой-то, извините, пророк. Пришлось, всё же, Вяземскому вмешаться:

— Вот что значит, таёжный опыт, мои дорогие слушательницы. Гаврила практик, ему не раз приходилось выручать раненых на охоте товарищей, да и дядька его, прошедший две военные кампании, делился с племянником неоценимым опытом санитарной помощи на поле боя. Поблагодарим Гаврилу за столь ценные советы, но не будем забывать и о важности наших задач, как полкового госпиталя. Организация, обучение, санитарный и эпидемический контроль, мои дорогие! — коллежский асессор, как кот Баюн рассыпался в словах, выступив вперёд и расставив руки в стороны. Лишь разок оглянулся на меня, чтобы пригвоздить взглядом к полке.

Я пожал плечами. Ясное дело, перебрал лишку с нравоучениями. Хорошо бы и правда списали на излишнюю самоуверенность юного охотника.

Барышни постепенно разбрелись по своим местам, активно обсуждая практическое занятие. Семён и ещё один санитар, выполнявшие сегодня роль наглядных пособий, поднялись с пола.

— А ведь твоя правда, Никитич, — хлопнул меня по плечу рыжий санитар, — так всё и есть. Тама, когда пули германьски, да осколки свистять гуще дожжа, особливо не рассусоливай, знай себе, тащи, кто живой исчо, а ежели отходит, так и не мешай. Али с хребтом, перебитым или с животом развороченным, к примеру, всё одно задохнется сердешный, пока до окопа дотащишь. Одно слово, со святыми упокой. Даже молитву прочитать не успеешь… Правду сказал, не знал бы, что зелёный ишо, посчитал бы бывалым солдатом тебя, Гаврила.

— Много дядька рассказывал. Он унтером служил. С детства на его рассказах вырос.

— Видать, справный унтер был, коль выжить на двух воинах удалось… Ладно, Гаврила, бывай до вечера, как сговорились.

— Бывай!

Вернувшийся Вяземский был всё ещё немного зол.

— Ну, Гаврила, чего это ты раздухарился?

— Простите, не сдержался, Иван Ильич, зацепило. Они ж девчонки ещё совсем. А там…эх! — я с досады ударил себя по коленке, — верите, только и твержу себе, что не мой это мир, что у меня лишь одна задача. А душа не выдерживает. И умом-то понимаю, что мало могу, но всё же…

Врач внимательно посмотрел на меня и грустно улыбнулся.

— А сколько вам, Гаврила Никитич?

— Чего, «сколько»?

— Лет.

— Пятьдесят третий пошёл.

— Хм, вот как? Это что же получается, я вас на два года младше…дела-а-а.

— Ну внешне я-то здесь молодой человек. Ровесник вашим студентам. Какой там курс университета?

— Ну, это как смотреть. Вы здесь по документам числитесь официально с какого года?

— 1892 года.

— Вполне могли уже полный курс пройти. И даже степень магистра защитить.

— Я вас удивлю. В своём времени у меня тоже есть учёная степень, соответствующая вашему магистру медицины.

— Да неужели? И в какой же специальности?

— Раздел терапии, основанный на подробной теории иммунитета и аллергии, который появится лишь в шестидесятые годы двадцатого века, а пока лишь совершает робкие шаги, тем не менее вполне действенные на практике.

— Это какие же? — коллежский асессор весь подался вперёд.

— Ну, например, к осени сего года некоему профессору Тарасевичу удастся, наконец, «продавить» иммунизацию от брюшного тифа в войсках. И это при том что немцы и французы прививают своих солдат ещё с конца прошлого года, добившись снижения заболеваемости этим серьёзным недугом в семь, а то и в десять раз!

— Но вакцины ещё недостаточно совершенны и количество случаев побочных эффектов довольно велико, — начал возражать Вяземский.

— Речь идёт о военной вакцинации, дорогой мой Иван Ильич. На чашах весов десятки тысяч умерших от тифа, сотни тысяч заразившихся от отправленных санитарными эшелонами в тыл и сотни, вряд ли тысячи с побочными недугами от вакцинации, что вполне купируемы даже при вашем уровне развития медицины. И пытаться убеждать военных чиновников бесполезно. Решение проблемы в снижении небоевых потерь от инфекционных заболеваний сейчас в большей степени зависит не от системы организации санэпидрежима. Насколько мне известно, учить санитарные службы профилактировать и бороться с эпидемиями сейчас не надо. Главная проблема в том недостаточном уровне ресурсов и сил, что выделены для этого правительством и подчинённым ему структурам. Кажется, Наполеон сказал, что «для ведения войны мне необходимы три вещи: во-первых — деньги, во-вторых — деньги и в-третьих — деньги.» Так вот, перефразируя Бонапарта, скажу, что для спасения наибольшего числа жизней в этой войне нужны идеи и деньги. Но деньги всё же больше. Ибо, без них, идеи — это пшик, всего лишь сотрясение воздуха!

— Вы говорите страшные вещи, Гаврила Никитич.

— Слова не так страшны, как реальность. Через три года тяготы Великой войны: антисанитария, плохое питание, скученность военных лагерей и лагерей беженцев — всё это приведёт к пандемии испанского гриппа, который за несколько лет в России выкосит, вдумайтесь в три раза больше народу, чем погибнет в этой войне!

За столом повисло неловкое молчание. Князь сцепил побелевшие пальцы рук в замок, навалившись на столешницу.

— Что же мы делаем…Господи, что же нам делать? — в голосе военного врача застыло отчаяние.

— Что делать, Иван Ильич? Работать, жить, любить, наконец! И как можно реже предаваться отчаянию. Ведь никто не знает, где найдёт свою смерть. Отсюда и ожидание её столь тягостно. И лучше всего проводить это время, сохраняя достоинство.

— Хм, теперь я намного больше понимаю, что вы чувствуете, глядя на моих подопечных сестёр милосердия, — задумчиво пробормотал бывший приват-доцент.

— Помимо гордости за Россию и едва сдерживаемого полового влечения? — последнюю часть фразы я добавил почти шёпотом.

— Что? Ах…да вы шутник, Гаврила Никитич! Издеваетесь?

— Нет, Иван Ильич, просто хочу немного искупить свою вину: я виновник вашего мрачного настроения.

— Тогда может, нам немного развеять тоску? — подмигнул мне коллежский асессор, доставая жестом фокусника конусообразную чекушку шустовского из-под полки.

— Что ж, возражений не имею, — подкрутил я правый ус. Благодаря подарку своих сослуживцев, мне удалось утром привести своё лицо в соответствии с местными понятиями и своеобразной модой. Усы и щетина уже порядком отрасли, было за что ухватиться. Золингену работы хватило, а я умудрился порезаться всего три раза.

Коньяк лишь разогнал немного кровь, да растворил в себе мрачные мысли, навеянные откровениями с моим начальником. Как ни странно, теперь я тоже всё больше проникался его принципом о многих печалях во многих знаниях. А ведь я ему не рассказал и о десятой части тех несчастий, что обрушаться на