синее, при виде его тепло и мягко становилось на душе. В долине все тонуло в сумраке, деревья издали казались совсем черными, вода лежала скрытая и темная, как затаившаяся змея, светлела только песчаная дорожка да золоченая лампада перед статуей богоматери, туда дотягивался с запада луч света, солнце посылало его особо, в знак своей преданности.

Францка шла по песчаной дорожке, ведомая невидимой рукой. Впереди показался высокий, красивый человек, одетый по-господски. Он шел ей навстречу, навстречу вечернему свету, и потому лицо его было необычайно прекрасным — точно небо, сиявшее наверху так, что сердце рвалось к нему и горевало, что не может быть там, куда смотрят глаза.

Он остановился перед Францкой, и она тоже стала перед ним, опустив сложенные руки, потупив голову.

— Кто ты? Чья?

Ей хотелось не то упасть на колени, не то убежать, не то повернуть назад.

— Какое тонкое личико — откуда у тебя это личико? Тут вокруг нет таких лиц…

Он взял ее за руку.

— А руки какие шершавые! Когда будешь стоять передо мной, прячь руки!

Францка спрятала руки, и он засмеялся.

Она сказала, как ее зовут, сказала, что живет в заколдованном доме. Он склонился и пристально посмотрел ей в лицо.

— Так вот почему я смотрел иногда по целому часу на заколдованный дом, Францка. Не стояла ли ты тогда за занавешенным окном, не смотрела ли в щелочку?..

Францка затрепетала.

— Я не видел тебя, но хорошо знал, что еще бьется сердце в этом огромном гробу и порой что-то трепещет в темноте, будто остался там забытый луч солнца и рвется вон…

Они сели на скамью у тропинки. Ночь спустилась, и теперь стал слышен глухой плеск воды: змея проснулась, когда спустилась ночь, и медленно зашевелилась. Высоко вздымались черные скалы, и небо было бесконечно далеко.

Он слегка привлек Францку к себе, так что ее горячая щека коснулась его плеча. Голос его звучал мягко, он будто приходил из ночи и был так же таинствен и тих, как голос этой прекрасной ночи — шум воды, шелест листвы.

Он был художник и видел вещи, каких на свете не бывает, и радовался тому, что видит их, и собственному мягкому голосу, приходившему из ночи, к которому он прислушивался, как к голосу самой ночи, рассказывающей ему свои чудесные старые сказки. Дитя, дрожавшее подле него и смотревшее ему в лицо большими глазами, было тоже частицей этой ночи, рожденной сказками, которые рассказывал он сам и которые ночь рассказывала ему.

— Когда я пришел в эту пустыню, где едва теплится жизнь, я уже знал, что ты здесь, Францка. Мое сердце болело и томилось, и я пришел сюда, зная, что ты здесь. Когда я увидел заколдованный дом, я понял, что королевна там и ждет меня. Каждый вечер, когда я гулял здесь, я ждал тебя и томился, потому что тебя не было. Где ты была так долго, почему не думала обо мне?

Францка почувствовала, что это о нем она думала постоянно.

— И я удивился, когда увидел тебя, Францка. Почему у тебя нет на голове широкополой белой шляпы, в каких рисуют влюбленных пастушек на старых картинах и в испанских романах?.. Я знал в Париже женщину, которая была так одета, она походила на тебя, и я ее любил, как люблю тебя. Мы жили в большом старом доме, позади раскинулся огромный сад, в который никогда не входил никто чужой, — там мы гуляли при свете луны, высокая трава росла на узких дорожках, разросшиеся розовые кусты преграждали путь, и порой шипы ранили ее маленькую белую руку, и капля алой крови падала на белое платье! Но однажды я пришел, а в доме все было мертво и тихо; занавеси были спущены, и я бродил из комнаты в комнату, вытянув перед собой руки. Я звал ее всюду — и на те нежные имена, что я придумывал для нее вечерами, когда мы гуляли по саду, откликалось теперь одинокое эхо, будто она отвечала мне издалека. Я вышел в сад, и представь мое горе, Францка: все розы увяли; все кусты засохли, желтые, свернувшиеся листья лежали на земле; и, нагнувшись, я увидел среди желтых листьев маленькое тельце соловья, который пел нам, когда мы гуляли здесь; он лежал на спине, клюв был приоткрыт, грязные перья взъерошены. Тогда я упал на колени и заплакал: она умерла, и все умерло с нею.

Но знаешь, Францка, она не оставила меня без прощального слова и без любви — сердце ее было так мягко и полно сострадания! Когда я устаю от жизни и приходит вечер, прекрасный, как этот, она возвращается ко мне, и мы целуем друг друга, как прежде. Ее портрет висит у меня в комнате. Широкополая белая шляпа, яркий корсаж, белая юбка. Твои глаза еще не видели этой картины, они бы осквернили ее; если бы ее увидели люди, она бы тотчас перестала быть моей; человеческие глаза вороваты и алчны. И когда вечерами мне бывает грустно, она сходит со стены, садится рядом и обвивает рукой мою шею, так, как сейчас ты, Францка… И не только в мою комнату она приходит — она всегда рядом со мной, чтобы утешить меня, когда тень ложится на мою душу. Мы ходим вместе по лесу, и среди черных стволов едва пробивается свет; тени выползают из-за кустов, из дупел, черные руки жадно подбирают золотые цехины, разбросанные солнцем по лесу. Я иду и думаю о ней, и вот она уже идет рядом, и я чувствую ее руку. Так она утешает меня, стоит у врат моего сердца, чтобы не прокрались в него горькие мысли, гладит мой лоб и волосы нежной, сострадательной рукой, когда я смотрю на свою грешную жизнь, и мне становится страшно…

Его глаза смотрели мечтательно, задумчиво, как весенняя ночь. Он говорил, а рука его играла мягкими волосами Францки и гладила прохладный гладкий лоб, приникший к его плечу.

— Как ее зовут? — спросила Францка; он удивился и чуть не рассмеялся.

— Фанни, ты меня спрашиваешь, как тебя зовут? Фанни, моя прекрасная, добрая Фанни, — почему ты не спросила еще, где я был так долго и почему так долго не вспоминал о тебе? Я был неверен тебе, Фанни, но я знаю твое великодушное сердце и потому верю, что ты не отвернешься от меня за то, что я изменил тебе. Ты привыкла к моей неверности и всегда прощаешь меня нежно, как мать, которая прощает сына еще до того, как он обидит ее… Помнишь,