как в Париже я целую неделю не показывался к тебе, потому что меня повергла к своим ногам прекрасная испанка, и черный огонь ее очей воспламенил все чистое и прекрасное в моей душе? Когда я потом вернулся к тебе, изнемогший и больной от смертельной тоски, я брел по темным ступеням, по узким коридорам, как робкий нищий, как раскаявшийся преступник, и на коленях полз к дверям твоей комнаты, — помнишь, как ты склонилась ко мне, как согревала поцелуями холодное лицо и как запел в этот вечер соловей, который заболел, когда я тебя покинул, и не пел семь ночей! Бедный соловей! — вспоминаешь ли ты когда-нибудь о нем, Фанни?

Запел в чаще соловей, голос его был мягок и глубок. Оба вздрогнули — это в их честь пел соловей, как будто еще только развертывались бутоны, и он еще не нашел себе подруги.

— Теперь я нашел тебя, Фанни, и теперь я останусь с тобой. Хотя бы на неделю, Фанни, — и когда я опять оставлю тебя и забуду, не печалься и прости меня, как прощала всегда…

Он приподнял ее лицо и поцеловал в губы. Они встали и пошли, держась за руки, как брат и сестра. Они раскачивали сплетенными руками и смеялись — смех был мягкий, чуть робкий, чуть затаенный, он терялся в шепоте листьев над ними. Небо стало уже темно-синим, его густо усыпали белые звезды. На востоке начало светлеть — месяц вставал над равниной и всплывал быстро и весело, будто черная рука несла в гору огромный белый светильник…

Волшебный сон это был, полный неизведанного, неизмеримого блаженства, так что Францка, лежа в постели, тихонько смеялась, дрожа как в лихорадке, и вдруг разрыдалась, закрыв лицо руками. Сон это был — утром от него не осталось и следа, и снова Францка ступала тихо и осторожно, вся подавшись вперед, чтобы не потревожить Маришевку, которая лежала на постели одетая и стонала: ей чудилось, будто на улице что-то шумит, как буря, и непрестанно грохочет вереница тяжелых возов, щелкают кнуты, возчики кричат, копыта цокают по камням, будто бьют по голове… А на дворе стоял жаркий летний день, и в знойной тишине не шелохнулся ни единый листок.

Едва начинали приближаться первые вечерние тени, сны просыпались, открывали огромные таинственные глаза. Францка носилась по дому, по хлеву и двору, чтобы управиться со всем до темноты, едва прикасалась к ужину и смотрела в щелку между занавесей, как подступает мрак. Он подступал медленно, и Францка порой боялась, что никогда не стемнеет и на вечные времена останется там, на крыше усадьбы, этот резкий, безжалостный солнечный свет. Вчерашний вечер вспоминался как что-то страшно далекое — теплый, прекрасный вечер, его слова, его лицо, его поцелуи, его белая рука, скользящая по ее лбу и щекам, шум воды внизу, и шелест листьев, и пение соловья — все сливалось в памяти во что-то неясное, несказанно сладкое, все было как одни огромные глаза и одна волшебная песня. Так ждала она каждого вечера с новым томлением, ждала новой радости, небывалого счастья, не изведанного никогда прежде. И каждый раз ее изумляла красота ночи, изумлял его приход, каждый раз она вздрагивала, когда он окликал ее и обнимал за плечи. Его голос всегда был так мягок — она никогда не слыхала такого голоса, и сладкая дрожь охватывала ее, когда вдруг раздавалась песня соловья, певшего в их честь. Будто еще ни разу не испытав ничего подобного, бедная Францка, замурованная в склепе, представляла себе, что она и сейчас стоит там, внизу, в заколдованном доме, и худая, понурая и печальная, тоскливо глядит в щель между занавесями на прекрасный божий свет…

Вечера были длинные; едва угасала заря на западе, уже начинал белеть восток, мягкий свет разливался, словно из-под розового абажура на огромной лампе, зажженной за дальними горами. Тени были тревожные, пугливые — только подобравшись и едва завидев свет, они украдкой убегали, чуть волнуя росистые травы, росистую листву. Ночи были такие, что сам себе кажешься полуночной тенью, будто вступаешь в другой мир — в мир задумчивых сказок, и смеешься и плачешь, сам не зная о чем, вздыхаешь и не понимаешь своей тихой боли, томишься и не знаешь почему. Смотришь на небо, и небо склоняется, сердце ширится и стремится ввысь, и вся красота неба вливается в тебя — да, вся красота неба в тебе и вся таинственная ночная жизнь, и вся летняя ночь, созданная тобой, твое творенье, которым ты наслаждаешься.

Так жила Францка в эти вечера, как королевна из прекрасных рыцарских времен, и ее рыцарь низко склонялся перед нею и читал ей стихи о любви. Но все холоднее становились ночи, все мрачнее — тени; они приходили и лежали, черные, коварные и злобные, до самого утра и даже днем, спрятавшись от света, выглядывали из укромных углов, из-за кустов, из дупел и так и ждали, чтобы протянуть свои длинные, цепкие руки. Когда он увидел первый желтый лист на траве — лист, который раньше всех проснулся и теперь раньше всех устал, — тихая боязнь вошла в его сердце. Он посмотрел в радостные Францкины глаза, и боязнь исчезла; посмотрел на ее шершавые и красные руки, и боязнь снова камнем легла на сердце, и он понял, что это значит…

В воскресенье, когда звонили в приходской церкви святого Павла полуденные колокола и в деревне было тихо и пусто, Францка переступила порог усадьбы. Держась за руки, они вошли сквозь низкую красную калитку в сад и пошли мимо розовых кустов, мимо зеленых благоухающих клумб по белой песчаной дорожке, по каменным ступеням на террасу и через стеклянную дверь в большую комнату, полную роз и зелени, устланную коврами. Посредине — маленький стол, плетеные стулья, вдоль стен на столиках — розы в высоких вазах, все так чудесно, что Францка дрожала от радости. Они шли дальше, по красивым, светлым галереям, через красивые, светлые покои, из которых один был лучше другого, как в сказке о королевиче, который проходил по зачарованному замку, и первая комната была из серебра, вторая — из чистого золота, а третья — из одних самоцветов! Когда они дошли до конца и Францка огляделась, она увидела стены, сплошь увешанные картинами, и потолок, сделанный наполовину из стекла, так что всю комнату заливал свет. Здесь она надела короткую белую юбку, разукрашенную большими розами, и узкий расшитый корсаж с широкими белыми рукавами; на голову она надела широкополую соломенную шляпу с розами на загнутых полях и двумя синими лентами, падавшими на плечо. Так Францка сидела, а он писал ее.