оснований коренится в самой логической структуре нашего мышления. Над нашим мышлением господствует не один логический закон, но первичная множественность категорий. Поэтому возникновение наиобщих понятий неизбежно должно было привести к метафоре как к сокращенному способу выражения. Мы фиксируем наше внимание на известном акте мысли на одной из категорий, остальные же несознательно или сознательно подразумеваются нами. Когда я произношу слово камень, имея в виду известное восприятие, я формою существительного подчеркиваю его устойчивость, но, собственно говоря, слово камень означает некоторое пространственно-временно-качественно-количественно-изменчиво-устойчиво-сознаваемое представление А. Части речи в языке, имеющие нечто общее с категориями, характеризуют очень ярко этот процесс фиксации нашего внимания на известной стороне данного представления: существительное – в субстанциальности, прилагательное – на качестве, числительное – на количестве, глагол – на изменении, предлоги и союзы – на отношениях и пространственно-временных определениях. Первобытное мышление, пользующееся категориями в неясном, „нераспознанном“ виде, естественно смешивает их, и это смешение так глубоко проникло в самую структуру языка, что борьба против него совершенно бесполезна. Достаточно обладать тем логическим тактом, который дает нам чувствовать, употреблено ли данное выражение в метафорическом смысле или нет, и если да, то с какою целью» (там же: 238).

В этом длинном извлечении видна вся сущность метода Лапшина. В его основе – априорные схемы Канта, но понимаются они как категории языка. Возможные уклонения в образную ересь связаны с тем, что единственной формой существования как понятия, так и образа с символом остается словесный знак.

Уточняя различие между специальными науками и философией, Лапшин подчеркивает, что

«предметом философского мышления служат концепты самого отвлеченного свойства. Такие концепты сами по себе, подобно математическим идеям, так сказать, почти не окрашены аффективным тембром, т.е. взятые сами по себе, они как предмет чистого логического анализа не затрагивают наших практических интересов <…> Разумеется, этот концепт еще не вполне конкретный образ (еще не образ! – В.К.), так как его, строго говоря, нельзя себе представить».

И далее Лапшин показывает сферу действия различных концептов и реакции на них со стороны различных философских направлений (там же: 305 и сл.).

Таким образом, движение мысли этого петербургского философа почти совпадает с тем, что стало характерным признаком вообще петербургского понятия о предмете философии и науки. Научное знание снимает случайности психологических отклонений, возможных в сознании; философия познает сущности в строго логических проекциях очищенного от «аффектов» объекта. Схемы рассудка привносятся языком; необходимо исключать образные значения слов во втором случае, но в частных науках продуктивность их несомненна.

II. ОТЧУЖДЕНИЕ КАНТИАНСТВА: ПАРАДОКСЫ ПОТЕБНИ

Кто разъясняет идеи, тот предлагает свое собственное научное или поэтическое произведение.

Александр Потебня

1. Гумбольдт

«Ни один образованный человек не должен отговариваться незнанием воззрений Гумбольдта»,

– заметил П.А. Флоренский (1990: 156), и эти слова могли бы повторить многие русские мыслители, благодарные Вильгельму фон Гумбольдту (1767 – 1835) за новое направление мысли, открытое им в после-кантовской философии. Соглашаясь с кантовскими априорными схемами рассудка, Гумбольдт уточнил, что познание без помощи языка невозможно, что язык есть орудие образования мысли, в ней нет ни минуты застоя, что язык есть деятельность (energeia), а не дело (ergon), и человек живет с предметом так, как его подносит ему язык; что понятие (концептум, а не концептус) вырабатывается прежде слова и противопоставлено слову как знаку, который отливается обязательно «в форму известной части речи». Положив в основу рассуждений о слове понятие Bildungʼа – образования, оформления в слове содержательных форм, Гумбольдт раскрыл механику порождения значений слова, поскольку слово

«есть отпечаток не предмета самого по себе, но его образа, созданного этим предметом в нашей душе» (Гумбольдт 1983: 80).

Понятие – прообраз предмета, который постоянно изменяется и

«только в устах отдельного лица слова получают окончательную определенность» (там же: 84).

По мнению Гумбольдта, содержание понятия соотносится с национальной ментальностью, тогда как объем понятия формируется на основе универсальных (общечеловеческих) категорий, схемами которых могут служить и априорные категории Канта. Понятие у него эквивалентно значению, которое обозначает универсальные предметы, созданные сознанием. Полноту реальности предмет приобретает тоже только через понятие о нем, фиксированное в языке. Ни понятия, ни предметы вне языка не существуют, но и самый предмет Гумбольдт понимает через понятие, которое у него есть нераздельность «концептума / концептуса». Категория ума, накладываемая на восприятие слова, и создает понятие, поскольку теперь исходный национальный прообраз соединяется с универсальной мыслью (ratio). Именно здесь Гумбольдт говорит не только о внутренней форме слова, которая покрывает всю совокупность «национально» особенного, но и об универсальном компоненте словесного знака, потому что «с интеллектуальной стороны все языки одинаковы». В наших терминах речь идет о сопряжении денотата и десигната в общем процессе воссоздания понятия на основе переменных содержательных форм слова. Возникает не простое понятие, но смысл, вбирающий в себя, по существу, все содержательные формы слова сразу. Как ни мимолетны понятия, постоянно воссоздающие новый рисунок смысла в слове, образы еще непостояннее, и вот тут-то оказываются необходимыми символы, не подверженные, в частности, изнашиваемости – как это случается у образов в их метафорической ограниченности и случайности.

Гумбольдт иногда смешивает язык и речь, но никогда не заменяет мышления как процесс мыслью как ее результатом. Мысль оформляется в понятии и хранится в слове; мышление же есть сопряжение отдельных понятий и происходит в суждении. Понятие и суждение разведены примерно так же, как деятельность от ее результата. Как речь – от языка. Именно язык вызывает в человеке всю его духовную силу к постоянной творческой деятельности. Было бы странно, если бы Гумбольдт при таких взглядах явился простым продолжателем дела Канта; на самом деле ему близок «пантеизм Шеллинга», из учения Шеллинга о мифе и символе Гумбольдт и исходил. В целом, Гумбольдт принял схемы Канта, но уточнил, что познание без помощи языка невозможно.

«Именно язык, согласно Гумбольдту, лежит в основе круга, который возвращает „духовное стремление“ к себе самому» (Молчанов 1998: 34).

Об учении Гумбольдта часто писали, и многое известно; нет смысла повторяться. Обратим внимание на те отличия, которые присущи «русским гумбольдтианцам».

2. Гумбольдт и Потебня

Наиболее выразительны совпадения между Гумбольдтом и Потебнею (1835 – 1891), которого также иногда именуют кантианцем.

Насколько далек Потебня от кантианства, свидетельствует уже его согласие с Гумбольдтом во многих положениях его теории. Научное наследие А.А. Потебни хорошо и достаточно полно исследовано. Однако каждый