притом единение индивидуальное, хотя и пропитанное идеальным элементом и потому идейное. Любовь как чувство есть качество или душевное состояние, которое должно быть присуще индивидуальному человеку вследствие того, что он есть член общежития, сожительства и общения людей» (там же: 532).

Кажется, здесь мысль течет иначе, и нравственный символ предстает в исходном своем виде – как концепт сознания, а не понятие знания; однако рассуждение о понятии на фоне идеи (которая для него и есть концепт) показывает, что во всех таких случаях Кавелин говорит о понятии, только о понятии, всегда о понятии.

В самом деле,

«содержание внутреннего сознания добра и зла и понятие о добре и зле одинаковы (т.е. концепт и понятие совмещены в однозначности. – В.К.); но они существенно различаются между собою тем, что первое, совесть (т.е. conscientia – сознание и совесть для Кавелина одно и то же! – В.К.), выражает чисто непосредственное личное отношение человека к своим мыслям и поступкам, есть чувство, не укладывающееся ни в какую формулу, тогда как понятие не есть уже личное, а нечто объективное, предметное, доступное всем и каждому, подлежащее обсуждению и поверке» (там же: 467).

Сознание-совесть и понятие-знание не соединены по-знанием, они разведены точно так же, как были разведены во времена Иоанна Экзарха, идущего со стороны вещи, которая в данном случае именуется объективированным предметом. Таково второе упрощение позитивиста. Слово не просто оскоплено по содержательным формам своим: слова нет как логоса.

Слова – всего лишь знаки, которые «в разные эпохи выражали различный смысл», – утверждает согласный с Кавелиным в этом П.Л. Лавров. – Чтобы

«уяснить какой-нибудь трудный филологический термин, во многих случаях достаточно проследить его последовательные значения: история слов весьма часто есть история соответствующей мысли» (Лавров 1918: I, 96 и 566).

Например:

«Идея – единство понятия и действительности. Когда-нибудь я постараюсь поговорить подробнее с читателем об истории слова идея в его различных судьбах» (там же: 503).

История слов в их значениях есть теория познания позитивиста, точно так же как у кантианца гносеология растворяется в априорных схемах, у гегельянца диалектика – в антиномиях, а у эмпирика – в логике. Оно и понятно. Если в центре внимания одно лишь понятие, оно заменяет все содержательные формы концепта, и слово оказывается ненужным ни как форма (ее заменяет понятие), ни как норма (ее роль исполняет регулирующая сознание идея). Изучая изменения в значениях слов, всю содержательность слова как отношения S – от знака к понятию – мы сводим только к понятию, одновременно с этим возвышая значение линии D – от вещи к понятию. Поскольку же понятие в этой схеме эквивалентно концепту, самый концепт устраняя из мысли, становится ясным, что при этом взгляде на уровни логоса слово изменяется при любом колебании смысла в понятии: оно не всеобщее, а – подобно понятию – всего лишь особенное и служит для частных фиксаций единичного – вещи. Через подобное слово, от которого сохраняется лишь оболочка знака, не прорваться к сущему, потому что на орбите смыслов такого слова мы никогда не сможем по-знавать – инварианты. Понятие иссушает слово, лишая его и красок образа, и аромата символа.

Это подтверждается рассуждениями вроде следующего:

«Всем известно и понятно, сколько естественные науки потратили напрасно труда и усилий, чтобы разделаться с метафорическими существами, называемыми силами. Приписать явление силе казалось очень удобным; название освобождало от необходимости искать объяснения; терминологией пытливый ум успокоивался по крайней мере на время, но положительное знание от такой замены дела словом сильно страдало. С призраком объяснения, загораживающим факт, предстояло много дела; нужно было сначала догадаться и понять (интуитивно и логически. – В.К.), что термин – не объяснение, и потом долго, упорно бороться с метафорой (дающей содержательный признак посредством аналогии. – В.К.), пока она подалась назад и заслоненный ею факт, дело, становилось лицом к лицу с исследователем. Естественные науки прошли наконец через эти недоразумения и борьбу; они вполне овладели действительным смыслом метафор и сделали их безвредными для науки… Каким образом, по какому закону отвлеченное понятие обратилось в умственное существо, в силу, в способность, производящую те явления, для которых она на самом деле служит только сокращенным, обобщенным обозначением, – это объясняет история развития понятий и языка. Но так или иначе, а это метафорическое олицетворение заняло принадлежащее ему место в науке, и мы, вместо того, чтобы исследовать отличительные признаки, которые им обозначаются, и роль этих признаков в психической жизни (т.е. в психологии как науке. – В.К.) обращаемся к метафоре» (Кавелин 1859: III, 589).

Конечно, не «отвлеченное понятие обратилось в умственное существо», а наоборот, «умственное существо» – образ в метафоре, принимаемый за символ – развился в понятие, необходимое для науки; синкретичность силы разошлась по наукам, в каждой из них терминологически фиксируя ей одной принадлежащую «силу». Значение метафоры состоит в том, что на первых порах, пока старатели науки «исследуют отличительные признаки», она становится «сокращенным, обобщенным обозначением». И, в конце концов, не только наука составляет силу культуры, а в других областях жизнедеятельности метафора так и остается полной заменой понятия, под которым Кавелин понимал научный термин.

5. Μ.А. Бакунин, П.Н. Ткачев, Д.И. Писарев

Нет необходимости усложнять изложение высказываниями других позитивистов XIX века. Разнообразия мало, различий нет и между представителями разных политических взглядов.

Толкуя социологические и этические термины, Михаил Александрович Бакунин (1814 – 1876) или Петр Никитич Ткачев (1844 – 1885 / 1886) воспринимают их как самые общие понятия, идеи, в которые могут быть вложены любые содержания. Понятие здесь синонимично слову, потому что именно мысль, с понятием напрямую связанная, из множества положительных фактов, явлений, событий «создает единство», формируя цельность понятия. Истина же всего лишь «простая, естественная логика», исключающая всякое образное представление, поскольку любое переносное значение есть возвращение к метафизике, что осуждается (Ткачев 1990: 548); даже символ, например счастье, определяется как понятие.

Говоря о слове, всегда добавляют, определенное оно или нет. Например, слово прогресс, «конечно, одно из самых неопределенных слов» (там же: 35); поскольку же определения требует понятие, становится ясным, что под словом разумеют понятие.

«И так с каждым понятием: чем оно отвлеченнее, тем оно субъективнее; наши нравственные понятия о зле, о добре, о долге, об общественном благе, о справедливости и т.п. представляют собою <…> отвлечения наивысших степеней, и в то же время они считаются субъективными по преимуществу <…> Чем понятие