ни на минуту не покидали меня с тех пор, как я покинул вас. И тот факт, что я разбил Матильде сердце, камнем лежит на дне моей души и не дает от него избавиться. Оказывается, человек может умереть от горя! Я был безутешен, ведь я был причиной этого. Не знаю, поможет ли это тебе в твоем горе, но я понес наказание. Мы только любовники, говорю я себе иногда, мы только грезим о понимании. И все же в нас есть сила, власть и даже воля разрушать жизни друг друга. Я вздрагиваю от банальности моих слов. Поэтому перейду прямо к делу. Ты просишь у меня сто тысяч евро, и я дам тебе эти деньги. Я живу сейчас в пусть скромном, но достатке. Однако я хотел бы попросить тебя об ответной услуге.

После того, что случилось в Толентино, я поехал домой в Стокгольм, и в ушах у меня стоял грохот краха. Я ненавидел себя, ненавидел свою рукопись. И все же я не мог с ней расстаться, и даже во время поездки держал мятую, пахучую кипу бумаги на коленях (и уверяю тебя, она пахла не деликатесными телячьими почками, как начало «Улисса» Джойса, – яд твоей матери просачивается через все мембраны и дает о себе знать во всех ее выделениях!).

Оказавшись, наконец, дома, я был приглашен на вечеринку как раз под Рождество. Там я заметил одного здравомыслящего критика, чьи пути в последние годы несколько раз пересекались с моими (избавлю тебя от подробностей). Под влиянием момента я попросил его почитать мою рукопись. Он без колебаний согласился. Это оказалось началом событий, которые невозможно было предсказать. Я поехал к нему с единственным экземпляром моей рукописи. Конечно, бумага была замарана, но в то же время в ней была жизнь! Засунуть ее в ксерокс означало бы убить нечто неопределимое. Критик получил мою рукопись зимой. Я до сих пор помню шторма и морозы тех месяцев. Он живет в Стокгольме на берегу моря, а Стокгольм – очень красивый город, и зимой он всегда напоминает Спящую красавицу, скованную ледяным сном. Критик очень обрадовался, когда я приехал, и его радость согрела и меня. Он пригласил меня в дом и даже показал комнату, где будет происходить чтение. Я и сейчас помню его взгляд, полный какого-то мистического священного трепета. Он сказал, что это ровно то, что ему нужно, чтобы двигаться дальше. Нечто большее, чем он сам, нечто, чему он сможет отдаться полностью. Он внушил мне глубочайшее спокойствие. Мне казалось, что моя рукопись находится в самом надежном в мире месте, что то, к чему приведет это мгновение, поможет восстановить в моей жизни тот порядок, который в последнее время был нарушен. Именно так и нужно поступить, думал я, это единственно возможное и единственно правильное решение. Критик провел меня в свой кабинет, подошел к письменному столу и положил на него рукопись. Он проделал это торжественно-спокойно, словно это мгновение имело для него огромное значение.

– Кажется, у этой книги была бурная жизнь, – сказал он, глядя на меня с неуверенной улыбкой.

Я спросил, сколько времени ему понадобится, чтобы прочитать рукопись. Он сказал, несколько недель.

Дни шли, недели шли. Спокойствие, которое я ощущал, отдавая свой роман, быстро меня покинуло, я занервничал и вскоре уже не находил себе места. Я хотел позвонить критику и уточнить, как долго он собирается читать. Но это означало бы потерю достоинства, а потеря достоинства, когда у человека, кроме него, ничего не осталось, это большая глупость. Рукопись была единственной вещью, ради которой стоило жить. Я развелся, и все последние годы только разрывал отношения. Если бы я построил новые, я бы и их быстро разорвал. Я напоминал себе поезд на русской железной дороге, построенной только для того, чтобы перехитрить врага. Что бы я ни делал, рельсы внезапно заканчивались, и я оказывался в одиночестве посреди тундры. В общем, я хотел знать точно, сколько дней и часов займет чтение. Я хотел, чтобы критик рассчитал время, засек, за сколько он прочитывает одну страницу, а потом подсчитал, сколько ему потребуется на всю рукопись. Ты, конечно, улыбаешься. Но ты улыбаешься, потому что не понимаешь. Представь себе мать, расставшуюся со своим ребенком. Каждая минута мучительна. Он мог забрать роман себе и сделать с ним что угодно или просто уничтожить. Почему я не перепечатал книгу, прежде чем отдал ее? Что такое запах чего-то неопределимого, когда человек может потерять все? Я корил себя, но все еще мог держать себя в руках. Я крепился, пытался собраться с силами и навести порядок в своей жизни, придумать что-то новое, о чем я мог бы написать.

Время шло, а новостей от моего друга все не было и не было. Я уговаривал себя, что чтение поглотило его настолько, что он стал перечитывать роман повторно. Еще я говорил себе, что он, возможно, не знает, что мне сказать. Я пытался звонить, но на звонки отвечал чужой голос, я решил, что это домработница, и вешал трубку, не зная, что говорить. Потом я решил, что надо просто сказать все как есть, и позвонил снова, но отвечать вообще перестали. «Может, он заболел?» – думал я. Однако, расспрашивая общих знакомых, я узнал, что он здоров, что он каждый день ходит на работу и даже нашел себе женщину, которая переехала к нему.

Как только я услышал об этой женщине, я понял, что это она отвечала на звонки и что она тоже играет какую-то роль в этой истории. Мой друг, наверное, рассказал ей о рукописи и, возможно, привлек к чтению. Пара совершенно не знакомых мне глаз, о чьих суждениях я ничего не знал, читала, стало быть, мою интимную историю. Я был не готов к такому повороту. Я чувствовал себя птенцом, только что вылупившимся из яйца, еще влажным и неспособным отправиться в свой первый полет, с которым у меня ассоциировалось чтение рукописи незнакомым человеком. Я чувствовал себя одновременно голым и разъяренным – на редкость смешное сочетание, конечно. Я хотел поехать к критику домой, выбить дверь, ворваться и забрать свой роман. Я не мог держать эти мысли в себе и поделился ими со своим медиумом, Милдред, которая в силу некоторых причин очень хорошо знала того критика. Она пообещала провести разведку. Через несколько дней она позвонила мне и попросила обо всем забыть. «Забыть обо всем!» – закричал я в трубку. «Забудь