А там несчастные несколько тысяч да побрякушки. Там то, что сэкономили несчастные старики, отказывая себе в бутерброде с икрой, к примеру.

Тамара Михайловна надела шерстяные рейтузы, пуховую кофту, валенки с галошами. Несколько раз обмотала шею теплым шарфом, влезла в старенькую шубу и вышла на улицу, не забыв прихватить с собой два пакетика жареных семечек. Очень она их уважала. А когда услыхала по телевизору, что полезны они, почти как орехи, зауважала сильнее.

Погода выдалась премерзкой. С вечера четверга вроде принялось чуть подмораживать, и снежок, усыпавший дорожки, был пушистым, легким, свежим. А утром ее снова разбудила капель. Снег тут же осел, сделался ноздреватым, тяжелым, на дорожках образовались проталины, как в марте. Если бы не галоши, шлепать бы Тамаре Михайловне по стылой воде. Так некстати еще и ветер поднялся, намолачивая голыми ветками деревьев по оцинковке подоконников.

Насажали тоже деревьев, додумались, неприязненно покосилась она на частый ряд ненавистных тополей, напирающий на их дом. Могли бы и сдвинуть свои насаждения метра на два. А то прямо вплотную, прямо чуть не в квартире сидят эти гадкие деревья.

Гадкие, а какие же? То ядовитыми почками завалят все пути-дороги. То пух летит — недели две дышать нечем. Ближе к осени какая-то неведомая зараза листву чернотой подбивает и срывает, и срывает с деревьев.

То ли дело хвойная порода! Что сосна, что ель, одно красиво. И зимой ведь и летом красотища сочно-зеленая, а польза какая. Она маленькой еще девочкой жила с родителями в таком вот сосновом бору, когда отец лесничествовал. Так воздух там был густой и дурманящий, прямо выходи на крыльцо да черпай ложками и клади в миску, чтобы впрок, значит, было.

Родителей нет давно, да и бор сосновый наверняка на гарнитуры всякие попилили да на паркеты свели. А вместо этого отравы всякой понасажали, только людей злить, честное слово!..

Тамара Михайловна прошлась вдоль домов, заглянула в проходные подъезды, не выпуская при этом из виду свой двор. Вернулась медленным шагом и замерла столбом возле своей любимой скамеечки. Пару раз глянула с сожалением на мокрые, почерневшие от влаги доски и вздохнула. Скорее бы уже весна с летом. Сиди тогда здесь — не хочу. Всех видать, слыхать. А то возле раскрытой форточки не очень-то поймешь, о чем народ спорит да ругается. Скорее бы весна с летом, только дожить бы…

Тот человек, которого она ждала, вскоре появился. Сначала возник его силуэт в сквозном проеме проходного подъезда. Смешная ушанка из черного кролика, с завязанными назад ушами, скакала то вверх, то вниз, когда человек пробирался среди припаркованных в неустановленном месте — то есть на тротуаре — машин. Потом из-за бампера лихой разбитной «девятки» показалась его тросточка, длинные полы старомодного, но все еще добротного пальто. И через пару минут он уже приветствовал ее, чинно приподняв шапку над головой.

— Добрый день, Тамара Михайловна, — улыбнулся он ей, не размыкая губ.

Стеснялся новой вставной челюсти, чудак. Будто у кого-то в их возрасте могут быть целыми зубы! Она вон тоже свои почти все на ночь в стаканчик укладывает. Чего же стесняться? Годы! Их не победить!

— Добрый, добрый, Иван Александрович. — Она кокетливо стрельнула глазами в его сторону.

Иван Александрович уже пять лет вдовствовал, имел генеральскую выправку, генеральскую пенсию и огромных размеров квартиру. Женихом был завидным, поскольку наследники давно перебрались за границу, обосновав там прочный солидный бизнес. На отцовы и дедовы хоромы и деньги не претендовали и всякий раз, наезжая, советовали устроить тому личную жизнь.

Иван Александрович несколько раз пытался. И даже знакомил Тамару Михайловну со своими избранницами. Она вежливо отвечала на приветствие, жала прохладные ухоженные ладошки его подруг, а про себя тут же заливалась скепсисом.

Ну разве таких ему надо?! Разве может мужчина, которому под семьдесят, составить счастье сорокалетней молодке?! Это только неумный человек скажет, что да, может. Умный вмиг смекнет, что все дело в зрелом расчете.

Разве станут эти красотки маяться с его стариковской манией величия? Часами слушать монологи о прежних его достижениях? Горевать вместе с ним о Верочке, которая покинула его пять лет назад, отойдя в мир иной?

Нет, не станут. И кашу варить ему беззубому не станут. И внуков его привечать, когда те к деду в гости наведаются, им совершенно без надобности. У них — у красоток этих — свои дети, еще не пристроенные. У них есть о чем душе болеть, а тут дед этот со своими заплесневелыми проблемами…

Вот и менялись одна за другой красотки эти, не задерживаясь. И Иван Александрович снова маршировал в полном одиночестве через их двор. День за днем, в одно и то же время. Куда ходил, спросите? А в военкомат! Был у него там какой-то то ли кружок, то ли клуб по военным интересам. То ли вообще не при военкомате это было, а при спортивном клубе, но вел там с молодежью беседы и занятия, чем и занимал свою время от времени освобождающуюся личную жизнь.

— Как здоровье? — вдруг остановился он подле нее и впился в нее не по-стариковски ярко-голубыми глазами. — Не хвораете?

— А с чего это мне хворать? — вдруг обиделась Тамара Михайловна.

Она, кстати, всегда на него обижалась. Всегда, когда он пытался с ней заговорить. Виделся ей в его интересе какой-то подвох. Ехидство какое-то скрытое. Может, предвзятости в ее мнении было через край. Может, злилась, что ни разу не посмотрел он на нее как на женщину. Ни разу за пять лет вдовства. Ни разу в свободное от своих сорокалетних красоток время. А ей ведь хотелось! И она-то знала наверняка, что единственная, кто ему подойдет идеально. И как хозяйка, и как собеседница, и как слушательница.

Он не знал, черт его подери! Она знала, а он нет! И каждый раз, как заговаривал с ней, все пытался подколоть. Вот и сейчас неспроста же заговорил о ее здоровье. Тут же захихикал противно, бормоча сквозь противный свой генеральский смешок:

— А я уж думал, беда с вами! Так убряхтались, и валенки с калошами, и шарфа метра на четыре вокруг шеи, и шуба… Не в дозор, нет, голубушка Тамара Михайловна?

Она мысленно ахнула от его воинской проницательности, но это не помешало ей разобидеться почти до слез.

Вот погоди, старикан противный, думала она, сглатывая обиду, вот погоди! Как заговорит, интересно, когда она его генеральское добро спасет?! Тоже станет над ней подшучивать? Тоже ехидничать?..

— А то, может, со мной пойдете, научите молодых оболтусов одеваться? Ходят, прости, господи, с голыми попами и пупками.

— Да идите вы!.. — перебила она его звенящим от обиды голосом, да звонко так получилось у нее, заливисто, как у молодой. — Со своими попами, Иван Александрович! Будете потом меня еще благодарить, только не приму я вашей благодарности, так и знайте!

И она замолчала, повернувшись к нему боком и освобождая ему подтаявшую за день дорожку.

Пускай катится отсюда ко всем чертям. Не станет она больше с ним разговаривать и поддаваться на всякие его противные провокации. Нашел, понимаешь, козлиху отпущения! Если никто с ним жить не захотел, она виновата, что ли?..