« …Несчастье случилось на обратном пути, когда после скатывания огненного колеса и возложения даров к заветному камню, солнцепоклонники в погонах отправились в обратный путь. Было ранее утро и, несмотря на полумрак, большевикам удалось отыскать кортеж. Они прилетели на каких‑то страшных самолетах, сбросили бомбы, потом открыли пушечную пальбу… – женщина прижала руку к груди и, как бы извиняясь, добавила. – Так рассказывал Алекс, я ничего не придумываю. Он назвал эти самолеты Иль-2. От них, кстати, пострадал и Крайзе. Разве так бывает, Nikolaus Michailovitsch?

Я удивился.

— Что вас смущает, Магди? Штурмовики вылетели на свободную охоту.

Она недоверчиво взглянула на меня.

— Вы утверждаете, что большевики научились ставить на самолеты пушки?

Мне стоило больших трудов сдержать улыбку.

— Пушки стоят на всех самолетах. И на советских, и на немецких, и на американских…

— Странно! Впрочем, это к делу не относится. Главное что Алекс успел выскочить, а папу вместе с шофером ударило бомбой…

Алексу и немногим выжившим удалось добраться до ближайшего городка. Кажется, это был Эйзенах. Старший по званию связался с приемной рейхсфюрера, доложил о гибели Майендорфа и вызвал подмогу. Алекс, воспользовавшись моментом, дозвонился до Первого, скрывавшегося на явочной квартире в Моабите, и передал условную фразу, означавшую приказ немедленно отправиться на нашу квартиру и завладеть содержимым отцовского сейфа, где хранилось много такого, что, по словам Алекса, очень интересовало Москву. Это не я, это Алекс так сказал. Он утверждал, будто будущее – наше будущее! – наступит намного быстрее и будет куда более доброжелательным к нам, если мы проявим инициативу. Я всегда верила Алексу, Nikolaus Michailovitsch.

Но не Первому!

Этот коварный агент Коминтерна посмел заявить при мне, что гибель отца редкая удача. Не надо, мол, ждать удобного момента, чтобы безнаказанно заглянуть в его сейф. Он радовался как малый ребенок, а ведь это я помогла им изготовить запасные ключи. Почему большевики такие жестокосердные? Почему он так радовался?

— Если бы вы, Магди, знали, что творили сослуживцы вашего отца у нас в России…

— Я знаю, – настойчиво повторила Магди. – Я осуждаю эти преступления, но где же деликатность? Большевики такие странные люди.

— А немцы?

Она задумалась, потом упрямо выговорила.

— Если бы вы знали, что творилось в Берлине во время налетов союзников!..»

« …Ночь на 3 февраля 1945 года я запомнила на всю жизнь. Это был кошмар. Сигнал воздушной тревоги застал меня возле Тиргартена, и я со всех ног бросилась в «Люфтшутцтюрме G» (Luftschutzturme)».* (сноска: Плотная застройка немецких городов не позволяла вести прицельный огонь по воздушным целям – мешали стоявшие рядом дома, поэтому было решено поднять зенитные батареи на уровень крыш. По мнению специалистов люфтваффе, размещение пунктов противовоздушной обороны на специально возведенных башнях оказалось наиболее эффективным способом борьбы с вражескими бомбардировщиками. Упоминаемый здесь железобетонный монстр имел тринадцать этажей. На его верхней площадке размещались зенитные орудия, на балконах – пулеметные гнезда.). Места всем не хватало. Люди стояли в проходах, сидели на лестницах, спали вповалку. В госпитале на пятом этаже умирали раненые. У кого‑то из жителей не выдерживали нервы и они, приняв яд, сводили счеты с жизнью. Полтысячи мертвых стояли рядом с живыми, и все равно никто не отважился выйти наружу, чтобы предать их тела земле. Воздух за бетонными стенами башни был буквально нашпигован разящим свинцом и брызжущим пылающим фосфором».

« …Наутро Берлин затянуло густым дымом, но я все‑таки отважилась отправиться в университет. Занятия нельзя пропускать даже в самой непростой обстановке».

« … тому времени я поселилась у Алекса. Мой дом на Бенигсенштрассе разбомбили Мы собирались зарегистрировать наши отношения. Первый настойчиво советовал поторопиться. Он заявил – война войной, а о детях тоже не следует забывать.

Он всегда был шутник, ваш Первый.

Просто клоун.

Это помогало».

« …Через неделю из университета меня забрал Ротте. Толстяк заявил, что его прислал Алекс.

К тому дню, по словам Первого, Ротте был на грани ареста. После гибели отца в ходе служебного расследования выяснилось, что папин сейф был вскрыт и документы, интересовавшие Гиммлера, пропали. Толстяк сразу попал под подозрение, ведь только он был в курсе того, что хранилось в сейфе.

Я тогда ничего не знала об этом и поверила негодяю. Ротте привез меня в какой полуразвалившийся дом, где затолкал в подвал и предупредил, чтобы я тихо сидела в подвале и «не выпендривалась». Это, мол, для моей же безопасности. Если же я попытаюсь привлечь к себе внимание, он передаст меня этому гадкому Хирту и тот сделает из меня научный экспонат. По словам Ротте, этот урод уже давно заглядывался на мой череп.

Если можно так выразиться, восхищался. Его обводы доктор «Мертвая голова» приводил в пример своим студентам…

В подвале я провела несколько дней. Сидела тихо. Поверьте, я очень испугалась, ведь толстяк вполне был способен выполнить свою угрозу, что, как выяснилось в дальнейшем, он и пытался сделать. Хирт должен был надежно спрятать меня. Мне хорошо известно, как он умел это делать…»

« …Однажды вечером за мной пришла машина. Два эсэсовца вывели меня на улицу и помогли взобраться в кузов грузовика. Они же доставили меня на станцию и закинули в товарный вагон, в котором уже находилось несколько десятков человек в полосатых робах.

Увидев женщину во вполне цивильном наряде – в платье, туфлях, сжимавшую в руке нарядное боа, – заключенные отползли к боковой стенке вагона и там сбились в кучу.

Так мы и ехали – они возле дальней стенки, я у двери. Там воздух был чище.

Не помню, плакала я или нет, но меня душила обида. С какой стати меня как грязную унтерфрау поместили в этот свинарник? Неужели Ротте, решив отомстить Алексу, не нашел ничего лучше, чем взять в заложники дочь своего шефа?»

« …до сих пор загадка, как эти отъявленные большевики сумели вычислить место, где эта жирная свинья пытался спрятать меня. Они не очень‑то распространялись при мне о своих планах.

Однажды ночью на стоянке дверь вагона со скрипом отодвинулась и я увидела Алекса. Он потребовал немедленно покинуть вагон. Я была так напугана, что не двинулась с места, а еврейская девочка и два русских малыша, которых я укрывала своим пальто, начали отползать вглубь вагона. Крайзе взобрался внутрь и попытался силой вытащить меня наружу, но дети с такой силой вцепились в меня, что у него едва хватило сил сдвинуть нас с места. Он с трудом подтащил меня к краю вагона, где Алекс и Первый сумели разъединить нас.

Это был кошмар, Nikolaus Michailovitsch. Его нельзя передать словами. Дети цеплялись за меня, скулили и всхлипывали.