Некоторое время она сидела в оцепенении, после чего расплакалась от своего вида.

Волосы ее были коротко обрезаны, как у кающейся грешницы. Одежда нормальная, но пахла, как чужая. Живот низко опустился, обремененный ребенком…

А вокруг головы серебристое яркое сияние, прямо как священный серебряный венец. Окружающая вода темнела в его сиянии.

Она сотрясалась от беззвучных рыданий, уронив голову на колени в острой тоске…

Ибо Мимара увидела, что она хороша, – и не могла этого вынести.

Старый колдун принялся донимать ее расспросами, когда она вернулась. Его встревожили опухшие глаза Мимары. Но она отстранилась, как делала всегда, когда смятение нарушало ясность мысли. Взгляд колдуна был исполнен замешательства, и она знала, что старик очень дорожит той близостью, которая сложилась между ними, и он на самом деле стал воспринимать Мимару, как родную дочь…

Но этого не может быть, потому что отцы не возлегают со своими дочерьми.

Потому она и отталкивает его, даже позволив свернуться рядом.

Для охраны.

Прошли недели. Недели переходов в сумраке со щепотками кирри. Недели сражений с кланами шранков.

Недели, исполненные пристального слежения за линией своего живота.

Наконец Космь кончилась, и выход из нее напоминал восхождение, первый шаг по земле, открытой солнцу. Шкуродеры растянулись в линию на гребне невысокого холма. Их осталось всего тринадцать вместе с Ущербами, кожа и одежда их почернели от сна на покрытой мхом земле, пластины и кольца доспехов заржавели от дождя, покорежились в битвах со шранками. Шкуродеры остались невредимы, но из Ущербов уцелели всего трое: тидонийский тан Харм, который сохранил крепость как никто; гражданин из галеотов Колл, тело которого, казалось, было иссушено сильной волей; и помешанный конриянин Хиликас, или Насмешник, как его прозвал Капитан, который словно подпитывался от своего безумия.

Земля у них под ногами раскинулась широкими склонами, покрытыми камнями и гравием. Редкие деревца льнули к подножию холма, отделенные зарослями крапивы и сумаха, разноцветной путаницей стеблей, которая внезапно прерывалась сине-зелеными полосами камыша, протянувшимися на многие мили в мглистую даль, перерезанную многочисленными протоками. Соляные болота. Церишское море на севере лежало, как совершенно ровное блюдо из темного металла, и солнце серебрило его далекие волны.

Светло-зеленая рябь морщила поверхность болот – это ветер проносился, как призрак, по зарослям тростника. И вот их взорам явился остов некогда могучих стен, рама ворот и поля, усеянные руинами. Мимара с молчаливым изумлением смотрела кругом, и взгляд ее задержался на тени облака, беззвучно наливавшегося серым и синим вдали.

– Смотри! – воскликнул Акхеймион подле Мимары. – Древний Кельмеол. Колыбель Сынов Меорна. Древняя столица этих пустошей до Первого Апокалипсиса.

Мимара посмотрела на него, неосознанно поглаживая рукой живот.

Твой отец.

Она крепко прикусила губу, подавляя тошноту.

Акхеймиону с трудом верилось в собственную удачу.

До того как он увидел Кельмеол, он просто не понимал, насколько сам не верил в свою миссию. Еще со времен Марроу некий мятежный дух в нем сомневался, что ему удастся продержаться так долго. И казалось просто чудом, что люди вынесли такие испытания при отсутствии веры. Стоило сложить легенды и песни о силе сомневающейся воли.

Не найдя тропинки, люди пошли вброд через трясину, окруженные тучами москитов и кусачих мух. Некоторые буквально вскрикнули с облегчением, когда наконец выкарабкались на твердую землю. На Сарле просто живого места не было.

Перед ними лежал Кельмеол, холмистая местность с курганами, где травы выросли такими высокими, что он казался полем в Массентии. Невдалеке сохранились величественные руины башен и храмов. Акхеймиону и раньше приходилось бродить среди развалин древних городов, но не настолько обширных или старых. Сесватха явился в Кельмеол в 2150 году, после падения великих норсирайских народов. И хотя видения об этих событиях насчитывали две тысячи лет, Акхеймион не мог спокойно думать о том, что Кельмеол пал при его жизни, что он был свидетелем его разрушения. Не хотелось верить.

Вот здесь стояли две величественные статуи Аульянау, провожавшие взглядом процессии, выходящие из гавани и отправлявшиеся в путь по бирюзовому морю. Позже он нашел голову одной из них среди высокой травы, наполовину погребенную в земле, но все же выше человеческого роста. Гавань вся заросла камышом, ее очертания пропали под натиском земли и времени.

А вон там стояла Внешняя стена, окружавшая город. В некоторых местах от некогда прославленных укреплений сохранились лишь уступы, но другие участки остались удивительно нетронутыми, только не хватало бронзовых отполированных шпилей, некогда украшавших ее верх.

А там, сквозь строения Главы, прибрежного района, где всегда держали мечи наготове и подставляли грудь под удар, виднелись массивные очертания Мавзолея Науска. Остатки его стен возвышались, как бивни, проглядывая сквозь развалины фасада из черного камня, испещренного белыми и зелеными наростами лишайника. Внешняя стена была полностью поглощена зеленью.

А дальше стоял Хеилор, священный акрополь, где три гадалки когда-то предсказывали будущее на крови оленей. Он возвышался, как пень, на фоне голубой глади Церишского моря. Цитадель была разрушена до основания. Дворец, где Сесватха скрывался от Смерча, выглядел обломком зуба среди портиков с мраморными колоннами.

Лагерь решили разбить среди развалин акрополя, которые защищали от любых нападений шранков, рассеянных по болотам. В Косми они обычно шли друг за другом. А теперь рассеялись по полю, растянувшись в нестройную линию. Их взорам открывались все новые фрагменты зданий и остатки орнаментов, кучи рассыпавшихся камней и квадратные колонны, упавшие так давно, что земля поглотила их почти полностью, оставив на поверхности лишь склоненные навершия. Где-то стены попадали одна на другую, разрушив сами себя.

Грусть охватила старого колдуна, скорбь дурного предчувствия. В утрате и разрушении была некая поэзия, мудрость, которая понятна даже детям и слабоумным. На какой-то миг у него возникло мрачное чувство, что он бродит по одной из древних столиц Трехморья, что это развалины Момемна, Каритасала или Инвиши, а их отряд – последние из людей, тринадцать выживших вместо ста сорока четырех тысяч по легенде, и неважно, как далеко они зашли и сколько преодолели, – в конце их ожидали лишь покрытые сажей каменные обломки.

Здесь было странно одиноко. И тихо, очень тихо.

Лишь насекомые вились в воздухе. И шелестели высокие травы на ветру.

Друз неосознанно протянул руку Мимаре. И ничего не сказал в ответ на ее вопрошающий взгляд.

По чистой случайности он оказался рядом с Галианом и одним из оставшихся Ущербов, бывшим тидонийским таном, Туборсой Хармом.

Харм был, пожалуй, самым странным из Ущербов, и по внешности и по поведению. Он единственный продолжал бриться еще долго после того, как даже Галиан отказался от этого. На исходе дневного перехода, когда его собратья едва могли говорить от усталости, он усаживался, чтобы наточить свой кинжал, который был узким, как нож для рыбы, и выбрить им щеки. Должно быть, это был своего рода ритуальный протест против длиннобородых тидонийцев, способ выражения украденной чести.