Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сегодня травили кабана. Королевские псари вели на связке свирепых алаунтов, получивших свое название от племени аланов, которые привели их из своих далеких земель на Кавказе. Собаки взяли след, и рвались с поводка. Кабан был где-то близко, вон как заливаются. Тут главное не сплоховать. Взять пешему охотнику кабана на копье — дело настоящего мужчины. Кабан не прощает ошибок. Чуть промедлил, и вот уже дичь топчет охотника, разрывая клыками бедренные жилы. И пяти минут после такого не прожить. Незадачливый охотник истекал кровью тут же. Свинья, да еще с поросятами была еще страшнее. Она будет остервенело рвать врага зубами, не обращая внимания на то, что тот давно уже умер. Настоящий трофей — это именно кабан или медведь. Бить стрелами оленей — удел черни. Это как корову зарезать, в этом нет чести. Только тот зверь, что может убить тебя сам, достоин стать добычей короля.
Хильперик спешился и взял копье, что подал ему ловчий. Кабанье копье не спутать с боевым. Толстое древко длиной чуть больше человеческого роста и широкий длинный наконечник с перекладиной, что не даст провалиться в тушу, и позволит нанести еще один удар.
Раздался треск кустов и на просеку выскочил здоровенный секач.
— Ха-а-а! — заорал король, привлекая к себе внимание.
Кабан развернулся и, всхрапывая, понесся прямо на него. Хильперик выставил копье вперед. Секач- скотина тупая, но свирепая. Он насаживается на наконечник сам, но нужно вовремя уйти с его пути, иначе просто затопчет.
— Есть! Попал!
Кабан поймал копье пастью и пронесся вперед, путаясь в ногах. На нем гроздьями повисли собаки, но он уже слабел.
— Копье! — заорал Хильперик, и ловчий подал ему свое.
Король ударил секача под левую лопатку, чуть выше того места, где начинается передняя нога, и сделал режущее движение в ране. Хлестанула черная кровь из рассеченных сосудов, и секач захрипел, теряя жизнь с каждым вздохом.
— Хорошего взяли! — еле сдерживаясь от азарта, сказал Хильперик. — Вина!
Слуга подал ему флягу, и он жадно выпил половину, не обращая внимания на то, как на рубаху проливаются багровые струи.
— Возвращаемся! — дал он команду, и кавалькада устремилась назад, на виллу, куда уже был отправлен гонец. Там уже ждут, и готовят пир, на котором будет съеден этот самый кабан. Жесткое мясо было едой настоящих мужчин, и король чувствовал себя как нельзя лучше.
Подъезжая к вилле, он не обратил внимания на неприметного воина, который подошел к нему с поклоном.
— Прости меня, великий король, — склонился воин. — Дозволь обратиться с просьбой.
— Говори, — недовольно сказал король.
Воин приблизился и дважды ударил короля кинжалом. Свита оцепенела. Воин бросился бежать, и копье, брошенное ему в спину, так и не достигло цели. Он скрылся в зарослях.
— Фалькон это, — хмуро сказал герцог Харарих, разглядев убийцу. — Я его знаю.
— И кто он? — спросили его остальные. — И где ты его видел?
— В Австразии я его видел. Это лейд королевы Брунгильды. Только, мужи, думаю я, не стоит об этом сейчас говорить. А то, как бы и нам головы не потерять, ведь беда на нашу землю идет.
* * *
Месяцем позже. Париж
Два войска подошли к старинной столице франков. С юга стали бургундцы, а с севера — отряд из Австразии. По случайному совпадению, в момент убийства король Хильдеберт со свитой были в городе Мо, от которого до границы Нейстрии всего день пути. Ах, уж эти совпадения!
Но парижане не пустили их, а Фредегонда, которая написала слезное письмо Гунтрамну, приказала готовить город к обороне. Вести летели к ней одна другой хуже. Она успела перевезти в Париж большую часть казны, но вероломные казначеи потащили оставшееся золото и серебро Хильдеберту, стремясь войти в милость у нового повелителя. Один их них, по имени Нектарий, украл даже королевские окорока и вина, не стесняясь ничего. Гунтрамн прибыл в Париж, и встретил самый теплый прием. Фредегонда дала обед в его честь, где и состоялся разговор, исходом которого должна была стать ее жизнь или смерть.
— Мой дорогой король, — разливалась она соловьем. — Мы в вашей полной власти. Я и мой сын. Я передаю королевство под вашу руку. Будьте защитником мне и сыну вашего брата. Не дайте погибнуть своей родной крови.
— Я пришел провести следствие, королева, — хмуро сказал Гунтрамн. — За Сеной стоит мой племянник, который требует твоей выдачи. Он обвиняет тебя в убийстве своего отца, дяди, тети и кузенов. И он утверждает, что твой сын незаконнорожденный.
— Он обвиняет меня в убийстве мужа? — подняла брови Фредегонда. — Мой государь, я всего лишь глупая женщина, но ученые люди, что вершили суд в Нейстрии, часто произносили слова на старой латыни: Cui bono[84]. Разве мне было выгодно убивать любимого мужа, которому я родила шестерых детей? Разве не осталась я сейчас без защитника? Разве не в опасности моя жизнь теперь? Неужели я кажусь настолько глупой, мой государь?
— Cui bono, говоришь! — удивленно протянул Гунтрамн. — Я много слышал о тебе, но ты смогла меня удивить. Тебе, и впрямь, незачем было убивать моего брата, ты только теряешь от этого. Но вот что с верностью ему?
— Самые уважаемые епископы королевства будут свидетельствовать, государь. И три сотни лучших людей из свободных франков. Они поклянутся на Библии, что я была верной женой, и что они не слышали слухов, порочащих меня.
— Вот как? — удивился Гунтрамн. — Если это случится, то я, безусловно, поверю им, и возьму под свою руку твоего сына.
— Вы это увидите, государь, — пообещала Фредегонда. — Я уже созываю их в Париж. Есть еще один вопрос…
— Какой же? — спросил Гунтрам.
— Земли, король. Не дайте ограбить вашего племянника. Заберите то, что считаете своим, но вероломным убийцам моего мужа не давайте ничего.
— Земли??? — захохотал Гунтрамн. — Тут уж будь спокойна! Да они лесного хутора у меня не получат! Они уже перетянули к себе Тур и Пуатье. Епископ Григорий скоро молиться будет на Брунгильду, придется вразумить его.
— А Гундовальд[85], мой король? — с милой улыбкой спросила Фредегонда.
— И Гундовальд тоже на их совести, — кивнул головой Гунтрамн. — Его же Бозон из Константинополя притащил, а он человек Брунгильды. А теперь этот самозванец мои города занял, волосы посмел отрастить, и братом меня называет. А ведь его отец не признал, велел остричь и со двора прогнал.
— Я буду