Стремление все замечать лишь в художественных целях – это уже не верность знамени, а раболепие – презрение к себе, к своим радостям и горестям: уж очень они малохудожественны. Удивительно: страдать и радоваться можно, а говорить об этом как бы постыдно – с высшей точки зрения. Как будто можно смотреть с точки зрения, которая выше тебя. Ведь это означало бы находиться сразу в двух местах – глаза в одном, а весь ты гораздо ниже. И сколько есть таких высших точек зрения! Нет уж, если низко – не страдай, а страдаешь – значит, не низко, а в самый раз.

Какой же он идиот! Додумался на старости лет, что человеческие заботы – мерило всех ценностей… Но как мало попыток дается в жизни – только огляделся, попробовал – и уже поздно переделывать.

Его высшей точкой зрения была художественная , но раздражение против нее, похоже, накапливалось уже давно. Уже несколько лет он поддерживал знакомство с бывшей однокурсницей, теперь довольно задерганной женщиной, навещал ее в Ленинграде что-нибудь раз в полгода и перемены в ней более или менее замечал: наметившиеся мешочки на лице оттянулись чуть пониже, халат чуть порасхристаннее да немножко усилилось выражение кроткого недоумения в глазах. А речи все те же. Что и в прошлом году, что и в позапрошлом, и на третьем курсе, и на первом. Что один писатель сказал о другом, а что тот режиссер – об этом. Однажды он не выдержал и спросил, пытаясь кривой улыбкой прикрыть раздражение: «Слушай, зачем тебе все это? Ведь это же не про тебя». Она приняла его слова за очередной парадокс, а он говорил не совсем назло – в ней он видел карикатуру на себя. Да и недалеко он ушел от этой карикатуры. В ней же углядел он и свою новую манеру говорить о собственных делах – важных делах – как бы отмахиваясь, с усмешкой. Не только говорить, это ладно бы, – думать отмахиваясь. Тем всякая высшая точка зрения и соблазнительна – ради нее ты можешь пренебречь своими насущными делами. Это утешает и избавляет от необходимости что-то предпринимать ради них. А ведь пренебрежение своими заботами считается чем-то красивым. Ну, как же тут станешь уважать себя за то, что ты всего лишь работник и кормилец! Или этого все-таки маловато?

Не дефицит ли «духовного», кстати, так взвинтил цены на него?

И все-таки что-то от художника в нем есть: он испытывает облегчение, когда ему удается выразить какой-нибудь трудноуловимый оттенок того, что его занимает, – пусть даже для себя одного. Казалось бы, что тут приятного, ведь все остается на своих местах, а приятно (да и не все остается). Вот и сейчас он решает, что и как написать брату, а такое чувство, будто делает очень важное дело, будто сорок веков глядят на него. По привычке, он поискал более острую форму той же мысли: чистый художник хочет только вволю злословить – и пусть все остальное остается на своих местах.

Ну так, итак – о чем же писать? О дровах и дипломе? Нет. Но не потому, что это неважно, а потому, что о них ему нечего сказать – все и так ясно. Эти вещи надо делать, говорить о них нечего. Работа его занимает – значит, это тоже важно. Ему нравится, что его ученики из безвестного Лебяжьего играют заметную роль на районных олимпиадах. Об этом, правда, тоже писать не стоит, но только потому, что брату, пожалуй, будет неинтересно.

А писать нужно вот о чем – о том, что он передумал за эти годы.

Его мысли… Он поднял голову, словно собираясь устроить им смотр, и они не замедлили нахлынуть на него в таком обилии, что у него заныли локти и пальцы от желания немедленно приняться за новое письмо. Вот только избыток серьезности – не такая ли же самая глупость, как избыток позерства? Однако сейчас ему было не до парадоксов – слишком уж чесались руки.

Погрустим с тобой о невесте,

О картонной невесте твоей.

1

Посвятив себя мечтаньям, неживым очарованьям душу слабую отдав, жизнью занят я минутно, равнодушно и попутно, как вдыхают запах трав…

В детстве я считал настоящей жизнью лишь то, что так или иначе было подтверждено типографским способом, а остальная повседневность была – не знаю чем, так что-то… Нет, она, конечно, вызывала во мне и довольно сильные чувства, но дарить ей сколько-нибудь возвышенные эмоции, мечты… – кто же станет вдохновенно отправлять физиологические потребности! Помню, я серьезно взглянул на наш городок только тогда, когда обнаружил его название в каком-то справочнике с примечанием «добыча золота». Шахты, в которые я забирался, щебенчатые горы пустой породы, в которых я играл с младенчества, вагонетки с рудой, влекомые на обогатительную фабрику клячами, которых мы назвали тяжеловозами, – все это не имело ни малейшей убедительной силы в сравнении с одной печатной строчкой.

По-моему, не один я такой был: как-то отец показал мне в газете снимок Москвы, а на заднем плане, при помощи лупы и известного воображения, можно было разглядеть линию крыши того самого дома, где жил отцовский друг. И я, замирая от незаслуженного счастья, долго таскал снимок по приятелям, и все они с нескрываемой завистью разглядывали эту линию, не менее воображаемую, чем линия горизонта.

«Батя у него каждый год бывает», – добивал я дружков, и только один из них, мысливший наиболее честно и независимо, решился прямо заявить мне: «Не может быть!».

И я почувствовал, что он угодил в самую затаенную больную мою точку: конечно, не может быть. Не может настоящая жизнь иметь ко мне никакого касательства, как не могу я оказаться, скажем, Мичуриным или Чкаловым. А если еще проще – не может быть ничего общего между мною и теми вещами, которые удостоил пометить своим знаком подлинности весьма и весьма разборчивый типографский станок.

Кстати, прошлым летом я побывал на довольно известном горном озере и привез оттуда сувенирную открытку.

– Вот это все я видел, – похвастался я своему пацану, и он вдруг пришел в неописуемый восторг:

– И эту корягу видел?!

– Ну… я так подробно не помню… Наверно…

– И этот камешек видел?!

Ему явно хотелось меня потрогать – хоть так приобщиться к подлинному , то есть напечатанному.

Так что смена растет. Оно и не худо – тем ведь и создаются великие традиции, что мы способны печатное слово поставить выше собственной повседневности. Но, с другой стороны, все наши дела приходится делать в повседневности – что же будет, если мы начнем ее презирать?

Все-таки уважение к повседневности – неплохой регулятор против увлечений разными утопическими крайностями, регулятор, который превратит тебя в здравомыслящее животное, если возобладает безоговорочно. А вот как ты теперь оценишь такую, например, историю – попурри из всеми слышанных мелодий.

В прошлом году меня посылали на учительскую конференцию делиться опытом использования цветных мелков на уроках геометрии: оказывается, ученикам понять, что отрезок АВ пересекается с отрезком CD, – трудно, а что синенькая палочка пересекается с зелененькой – легко: ускоряет усвоение, хотя и препятствует развитию абстрактного мышления.

Прием этот, собственно, отщипнут от системы одного современного педагога, почти гения по способности (и охоте) к самоотдаче. К сожалению, целиком система эта вряд ли будет, что называется, внедрена в практику в обозримом будущем: во-первых, откуда взять столько гениев, без которых система нежизнеспособна, а во-вторых, куда девать столько отличников, которых эта система способна произвести на свет.