На лице Дарка отразилась досада.

— Ты не те вопросы задаешь, Уок, и не тому человеку.

Уок шагнул к нему, движимый всплеском адреналина.

— Неужели? А мне так не кажется.

— Винсент Кинг давно не прежний, а ты этого в упор не видишь. Для тебя он — друг детства, мальчишка. Разуй глаза, Уок.

Еще шаг в сторону Дарка.

— Ты выпал из реальности. Растерялся. Что ж, бывает. Я-то знаю, каково оно.

— И каково оно?

— Порой надо просто двигаться дальше. А кто-то мешает.

— Лично тебе мешала Стар? И чем же?

— Как ее дочка поживает? Ты передал Дачесс, что я всеми мыслями с ней?

Уок даже зубами заскрипел. В другое время он бросился бы на этого громилу, померялся бы с ним силами — кто кого? В другое время или в другой жизни — но не теперь, когда ему трудно дышать, когда свет в глазах меркнет.

— Ладно, попробую двигаться дальше.

Уок направился в кухню, откуда открывалась дверь во двор. Дарк следовал за ним по пятам.

В какой-то момент пришлось замедлить шаги — кровь бросилась в голову, и Уок, удерживая равновесие, нелепо взмахнул рукой. Чертовы побочники; чертова болезнь, отнимающая силы.

У двери он заметил чемоданчик.

— В путешествие собрался, Дарк?

— В деловую поездку.

— Какое-нибудь симпатичное местечко себе приглядел?

Уок обернулся — он должен видеть глаза Дарка.

— Местечко из тех, куда я надеялся больше никогда не возвращаться.

Еще с минуту они смотрели друг на друга, затем Уок вышел из дома, сел за руль и поехал в Кейп-Хейвен.

Лишь достигнув окраины родного города, он сбавил скорость и набрал монтанский номер.

Лило без продыху, и Дачесс целые дни проводила возле окна. Усаживалась на старый ящик и смотрела, смотрела в серое небо. Казалось, Хэл был занят тем же, но временами Дачесс ловила на себе его озабоченный взгляд, а временами могла поклясться, что интересует Хэла вовсе не погода, а подъездная аллея: настороженный, он словно кого-то ждал.

Робин подхватил грипп, неделю провалялся в постели. Дачесс носила ему теплое питье, всячески обихаживала, даром что от высказанного Робином между ними пролегла трещина; но перепоручить его заботам Хэла значило бы расширить эту трещину до размеров ущелья.

На третью ночь жар достиг пика. Робин бредил, звал маму, сидя в постели — мокрые волосики прилипли к лобику, непонимающие бессонные глаза распахнуты. Крик и вой шли не из горла даже, а из самого нутра, где горела, язвя, невыносимая боль ровно той же природы, что у самой Дачесс. Хэл переполошился, в панике спрашивал Дачесс, не вызвать ли врача, а лучше сразу «Скорую»; Дачесс была невозмутима. Намочила полотенце, раздела Робина догола.

Она просидела с ним всю ночь. Хэл маялся под дверью спальни. Ничего не говорил, вообще не вмешивался, просто был рядом.

Наутро кризис миновал. Робин съел немного супу. Хэл на руках отнес внука на крыльцо, усадил на качели — пусть полюбуется дождем да подышит туманом.

— Красиво, — сказал Робин, указывая в сторону пруда. — Дождик так и стучит по воде, будто это барабан.

— Да, похоже.

— Прости меня. За то, что сказал тебе тогда, в поле.

Дачесс присела перед ним, почувствовала сквозь заношенные джинсы, в особенности сквозь прореху на коленке (выдрала клок, когда работала), до чего шершавы доски крыльца.

— Не надо извиняться, Робин. Я все понимаю.

Оказалось, у Хэла есть видеомагнитофон, и целое воскресенье они бездельничали за просмотром фильмов с Ритой Хейворт. Дачесс и не снилось, что женщина может быть столь восхитительна. На чердаке Дачесс обнаружила целый мешок с кассетами — сплошные вестерны. Она смотрела их вместе с Хэлом по ночам, а днем, перевоплощенная, гоняла по тощей пшеничной ниве банду мексиканцев. Хэл наблюдал с крыльца, тряс головой, словно маразматик. Дачесс объявила, что он — Злой, или Туко, себя же называла Сентенцей. Хороший в это время хлопал в ладошки, не обращая внимания на то, что мокрые кудри прилипли ко лбу, а желтенький дождевик набух влагой[38].

Она продолжала практиковаться в стрельбе. Попадание со ста ярдов в яблочко — и вот Дачесс уже не Сентенца, а Санденс[39].

Впервые усевшись верхом на серую кобылку, она ощутила себя почти что Бутчем Кэссиди. Бутч грабил поезда где-то в этих краях — может, и Дачесс приживется здесь, в Монтане. Под ее ладонью жарко пульсировала упругая конская шея; серой было обещано, что ее никогда не пришпорят, и пусть она за это не спешит сбрасывать свою наездницу. Дачесс вцепилась в луку седла, не смея разжать пальцы хотя бы для того, чтобы смахнуть с волос дождевые капли; оставалось только встряхиваться по-собачьи, пока Хэл водил серую по загону. Продержавшись целый круг, не запятнав себя падением (серая, к слову, не позволила себе никаких закидонов, даже с рысцы не сбилась), Дачесс еле-еле сумела подавить торжествующую улыбку.

Еще через неделю среди туч цвета сажи наметился просвет, дождевые капли поредели. Синева начала пробивать себе дорогу, и вот, впервые за целый месяц, землю Монтаны благословило солнце.

Хэл как раз боронил, Робин только что вышел из курятника; они одновременно замерли, запрокинули головы, заулыбались и вскинули руки — смотри, мол, Дачесс.

И Дачесс медленно, с огромным усилием, тоже вскинула руку и помахала им обоим. Из уроков математики она усвоила, что треугольник — самая устойчивая фигура.

Степенная монтанская осень: тысяча оттенков бурого под ногами, по капле убывающие дни.

Как-то в воскресенье Хэл повез Дачесс и Робина в национальный парк Глейшер. Пешком они поднялись к водопаду Раннинг-Игл-Фоллз. Осины ржавыми своими кронами перехватывали солнечный свет, и Дачесс вдохнуть не могла от восторга. Брели по пышному листвяному ковру. Сначала Робин примерял листья к плечикам, будто погоны — они были столь крупны, что приходились впору; потом набрал целую охапку, скрылся за ней и сам не видел дальше собственного носишки. Хэл вывел их на прогалину, к трепещущим тополям — листва, ни секунды не оставаясь без движения, мерцала, искушала, как фальшивое золото.