Новый бригадир ругался меньше, но у него была своя методика подталкивания к труду. После раздачи пищи оставалось несколько пайков, которые он обещал тем, кто перевыполнит норму. Иногда же он говорил, что начальник обещал в качестве премии пачку махорки. Методы нового бригадира были, конечно, более безобидными, но заставляли заключенных работать сверх своих сил в надежде получить вечером побольше баланды или каши.

Через некоторое время режим немного ослабили, а еду из кухни стали приносить не караульные, а сами заключенные под конвоем караульных. У раздаточного окошка часто встречались знакомые, помогавшие нам кусочками хлеба или чем-нибудь еще. Мы кое-что и сами предпринимали для борьбы с голодом. Так, когда пришла моя очередь идти за обедом, я воспользовался предоставившейся возможностью и побежал в барак, где жил мой знакомый Саша, молодой студент из Сталинграда. Я сидел с Сашей на Соловках в одной камере. Саша не получал от своих родных никаких денег, и я помогал ему едой и махоркой. В бараке я нашел Сашу сидящим за столом и читающим книгу. Я вкратце рассказал, в каком тяжелом положении нахожусь, и тут же объяснил ему, что у меня мало времени. Но он холодно прервал меня:

– Если человек сидит в тюрьме, то других беспокоить не надо. К тому же ты знаешь, что приходить в другие бараки запрещено.

Я убежал. Эта встреча на меня страшно подействовала. В тот вечер мне есть не хотелось вообще.

Нас снова вызвали на медкомиссию. Врачи установили, что большинство в тюремном бараке болеет истощением и цингой второй и третьей степени. Через несколько дней пришло указание тяжелобольных перевести из тюремного барака в лагерь. Среди переведенных оказался и Йозеф Бергер. Я остался в тюремном бараке, но с этого времени мое положение улучшилось. Йозеф предпринимал все, что мог, чтобы помочь мне – приносил хлеб, выдумывал различные способы, чтобы связаться с нами, хотя это было и небезопасно.

Однажды я получил от Йозефа вместе с кусочком хлеба еще и записку с известием, что умер Керёши. Я был глубоко потрясен, хотя и ожидал этого. Записку, написанную по-немецки, я показал и другим немцам.

На следующий день на рабочем месте я заметил, как наш товарищ, Крук, направился к снова вернувшемуся начальнику Панову и стал ему что-то говорить. Через полчаса меня позвал Панов. Удивленный этим вызовом, я подошел к нему.

– Что за листовку ты показывал? – спросил он.

Я не поверил своим ушам.

– С чего вы это взяли? Я ничего не показывал.

– Лучше сразу отдай листовку, а не то будет хуже.

Я знал, что передо мной стоит убийца, для которого ничего не стоит «застрелить за попытку к бегству» или забить до смерти за «нападение на конвойного». Я подыскивал слова, чтобы убедить его в том, что я не распространял листовки. Все это время я молчал. От страшного мороза или же от страха перед убийцей?

– Ты отдашь листовку?

– У меня ее нет, – тихо ответил я, и тут вдруг до меня дошло, что это донос Крука.

Панов воткнул в снег винтовку с примкнутым штыком, освобождая руки.

– Я сейчас раздену тебя догола и так долго буду искать, пока либо не найду листовку, либо ты не замерзнешь. Снимай телогрейку! – приказал он.

Обыскав телогрейку и ничего в ней не найдя, он бросил ее в снег.

– Снимай бушлат!

Обыскал и бушлат. Снова ничего. У меня начали замерзать руки. Дошла очередь до штанов. Я стоял в нижнем белье и дрожал от холода и страха. Наконец он вытащил из кармана записку, которую мне передал Бергер. И тут я понял, о какой листовке идет речь. Поскольку он не мог прочитать содержание записки, он спросил об этом меня. Я сказал ему, что там сообщается о смерти моего друга.

– Хорошо, я передам записку твоему следователю, и если ты соврал, тебе несдобровать.

Он разрешил мне снова одеться. После этого моя связь с Йозефом прервалась на несколько дней. Я разными способами пытался снова связаться с ним, но безуспешно.

Как-то раз, вернувшись с работы, я заметил, что пурга намела столько снега у ограждения из колючей проволоки, что и самого ограждения не было видно. Вечером, когда мы выносили во двор парашу, я договорился с товарищем, что останусь на улице, а он пусть один занесет парашу в барак. Часовой пропустил нас и снова спрятался от мороза в будке. На это я и рассчитывал. Часовой словно забыл про нас.

Пока он закрывал двери, я ползком перебрался через снежный холм. Не заметил меня и часовой на вышке, иначе он тут же бы и пристрелил меня. Йозеф не поверил своим глазам, увидев меня в своем бараке.

– Как тебе удалось выбраться?

– Через проволочное ограждение.

Йозеф сначала недоверчиво посмотрел на меня, а потом сказал:

– Понимаешь ли ты, что этим самым ты поставил на карту свою жизнь?

Но он успокоился, когда я убедил его, что часовой на вышке не может заметить меня. Тем временем Йозеф собрал полную наволочку хлеба и рассказал мне все новости. Нужно было возвращаться. Я раздумывал над тем, что сказать часовому. Невольно в моей голове всплыли слова из старого шлягера:

Положение мое было незавидным: если я снова буду перебираться через ограждение, вполне возможно, что часовой на вышке меня все-таки заметит, а если и не заметит, в барак я все равно попасть не смогу. Я решил просто-напросто пойти в караулку и позвонить. Пусть будет что будет.

Часовой вышел на крыльцо и закричал:

– Кто здесь?

– Пустите меня внутрь, – ответил я, но мои слова поглотила метель.

– Какого черта не отвечаешь?

– Откройте, я из этого барака, – кричал я изо всей силы.

Но часовой по-прежнему не слышал меня. Вплотную приблизившись ко мне, он еще раз спросил:

– Кто это здесь бродит? Ты что, хочешь, чтоб тебя пристрелили?

Наконец он понял, что мне нужно попасть в тюремный барак. Часовой зашел в караулку, я за ним.

– Чего тебе здесь надо?

– Я из этого барака, – произнес я.

– Ты из тюремного барака?

– Да.

– Как ты попал сюда?

Я рассказал ему правду. Он взглянул на меня и остановил взгляд на моем мешке.

– Что это у тебя?

– Хлеб.

– Ну хорошо, подожди, пока придет мой помощник. Пусть он с тобой немного поговорит.

Я сел на скамейку и стал ждать. Мысленно я уже представил себе, как у меня отнимают хлеб, как меня бьют и тащат в карцер. Мне стало жарко. Я расстегнул телогрейку и достал из мешка замерзший кусок хлеба. Решив насытиться перед тем, как у меня отнимут этот хлеб, я подержал его над печкой. Второй часовой все не приходил. Уголь кончился, печка потухла, и часовой взялся за ведро. При этом он ругал так и не появившегося помощника, из-за чего ему приходится идти за углем самому.