кажется, что диссертация Громова потеряла актуальность. Аркадий Константинович со свойственной ему ехидцей повторил Громову, подчеркивая интонации директора:

— Нам кажется, что теперь ваша диссертация, Андрей Сергеевич, потеряла актуальность.

И тут Громов не выдержал:

— Это же кретинизм, профессор!

— Возможно, Андрей Сергеевич, я и кретин. Но я ученый кретин! — не возмущаясь, спокойно парировал Аркадий Константинович.

Ответ Спокойнова разлетелся по институту афоризмом. Федорин хохотал до слез.

Уже был июнь, и группа Громова должна была ехать на исследования в Свердловскую область. Незадолго до поездки Федорин отстранил Громова от исследований. Удар наносился твердой рукой. Воспитательная работа продолжалась. Сгоряча Громов подал заявление об уходе. Спокойнов уговаривал его опомниться, остыть, раскаяться. В этом человеке поражало отсутствие обидчивости. Он говорил:

— Андрей, вне научного коллектива ты не станешь ученым. Ты губишь себя. Смири свою гордыню во имя будущего. Федорин не вечен. Если будет сдвиг в социологии, то ты к этому будешь причастен.

Громов был смущен и растроган искренней участливостью Спокойнова.

— Простите меня, Аркадий Константинович, за то, что я вас однажды грубо оскорбил.

Спокойнов быстро отвечал, будто давно готовился:

— Правда очищает, Андрей. С ней легче живется. Я должен тебя благодарить.

Странный человек был Спокойнов — широкоэрудированный, думающий, ироничный, вежливый. И одновременно начисто парализованный волей Федорина. Прятал же свою уничиженность за ехидцей афористичных фраз. И все потому, что жить хотел безмятежно и спокойно Аркадий Константинович Спокойнов. Так воспринимали его в институте.

Федорин не собирался увольнять Громова. Для него было принципиально важным сломить его, как он уже не раз ломал других, и заставить его делать то, что он считал правильным и нужным. К его удивлению, запланированной проработки не получилось. И все из-за того, что этот мальчишка сразу пошел в атаку, заявив, что административные решения по научной методологии равносильны служебным преступлениям. Вот как! У него же, Громова, нет возможности это поломать, и поэтому он уходит. Но это не значит, что он не будет отстаивать свою правоту. А отчитывать его как мальчишку не обязательно. Встал и ушел. Ну и ну! Федорин удивленно развел руками: «Ну и молодежь пошла! Учеными быть собираются! Никакой воспитанности!» Тихо и очень серьезно Аркадий Константинович Спокойнов заметил:

— Именно так всегда поступали настоящие ученые, Николай Матвеевич. Независимо от возраста.

— Это что-то новое, Аркадий Константинович, — удивляясь, с угрозой сказал Федорин.

— Сначала вы закрываете тему диссертации Громова, потом снимаете его с исследований, которые он готовил, теперь требуете от него раскаяния. Не слишком ли много, Николай Матвеевич?

— Вы тоже хотите хлопнуть дверью? — еще больше удивляясь, спросил Федорин. И осекся. В своей самоуверенности он только сейчас ощутил стену отчужденности между ним и теми, которые сидели за длинным столом в его директорском кабинете.

Спокойнов торжественно встал. Он побледнел. Он не знал, куда деть руку, и нервно перебирал пальцами. Наконец Аркадий Константинович решительно сунул одну в карман пиджака.

— Я готов. Вы получите мое заявление.

И гордо прошествовал к выходу, и, подумав, громко хлопнул дверью. Это, пожалуй, был первый решительный шаг в жизни профессора Спокойнова.

III

Вика была прекрасна. Когда Громов видел ее, мир для него сужался. Наступали удивительные часы, и все, что он думал и делал до этого, теряло смысл. Он любил ее. Однако виделись они редко: Вика была замужем.

— Что у тебя случилось? — беспокойно спросила она.

Он стал рассказывать — это было правилом их отношений. Он рассказывал вяло, затем увлекся, утонул в подробностях, стал подшучивать над собой, Федориным, Спокойновым и развеселился. Но Вика оставалась обеспокоенной, серьезной. Ее волновали его успехи и неудачи, потому что и духовно он был близок ей: он мог добиться того, чего не смогла бы добиться она, и она очень хотела, чтобы он преуспел, и в этом была бы ее часть, ее участие.

— Ты должен был остаться, — сказала она. — Чтобы возвыситься, нужна благоприятная среда. Но я бы поступила, как ты. За это я тебя люблю. А что же дальше?

— Буду где-нибудь подрабатывать. Могу и грузчиком.

— Не говори этого мне. Хочешь, я устрою тебя в журнал? Я попрошу Виктора.

— Ты не сделаешь этого!

— Я не сделаю этого? А почему? Тогда ты уйдешь от меня. А я боюсь, что ты уйдешь от меня. — Она взглянула на него тревожно: — О чем ты думаешь?

Он смутился:

— Все чего-то ищут. Каких-то потрясений. Разве человек без потрясений не может?

— Устаешь стоять на месте, — с легкостью отвечала она.

А он тягостно думал: «Проходит определенное время, и люди начинают повторять себя. Я знал, что она пресечет мое неясное рассуждение точным ответом. Я очень многое о ней знаю. Но в сущности я совсем ее не знаю. Старая, как мир, истина. Она так же далека от меня сейчас, как и в первую встречу. У меня сложился в сознании ее образ, и мне этого достаточно. Другой я ее себе не представляю. Мы все не бываем другими. Меняются обстоятельства, но мы с ними не меняемся. Мы только можем лучше или хуже к ним приспосабливаться...»

— О чем ты все думаешь? — обидчиво спросила она.

Он улыбнулся:

— О тебе и о себе.

— Иногда мне кажется, что у меня, кроме тебя, никогда никого не было, — прошептала она...

В полночь они ехали по ночной Москве. Она сказала:

— Как прекрасно и как печально мчаться ночью в машине по пустой Москве! Так бы мчаться без конца. Далеко-далеко. И никого не встречать. Ты да я.

— Виктор уже дома? — спросил он.

Его вопрос возмутил ее:

— Почему ты спрашиваешь меня о Викторе?! Я не хочу о нем слышать! А тем более от тебя! — И, смягчившись, капризно: — Громов, возьми меня к себе, а?

— Куда?

— Я не знаю. Просто к себе. — И печально: — Если бы ты знал, как я устала! Как мне надоела эта двойная жизнь! Как мне порой ничего-ничего не хочется. Иногда я думаю, что лучше бы я умерла... Громов, возьми меня к себе, а?

Он не