Чиж тут, понятно, возмущенно пролаял и даже вскочил, прошелся по ковру, потянулся, довольный, что не оплошал.

— И это мне, — возмущалась Некрячкина, — которую она ненавидит и презирает. Но сам понимаешь, не возражать же Угловой? Ну, собрала я в перерыве всю смену, поздравила, вручила чайный сервиз, все поаплодировали, а Царица... — «тяв! Тяв!» — ...губу прикусила, злая вся и молчит — ни слова благодарности! А тут к ней корреспондент из многотиражки: мол, Евдокия Васильевна, ваши планы на будущее? Ох, как она тут понесла, ух, как разошлась! Фурия прямо!

Чиж растерянно и осторожно посматривал на хозяйку из-за своих волокнистых косм: не мог сообразить, как поступать? А все потому, что Алевтина Федоровна вдруг с ужимками заливисто рассмеялась — «хиии‑иии...» И так искренне, с таким удовольствием — ничего не поймешь.

— Нет, Мальчик, ты представляешь, обо мне забыла и понесла на директоршу. Эта, кричит, дутая героиня, эта! — хиии‑иии... Ах, Мальчик, даже тебе неприлично произнести! В общем, разнесла директоршу в пух и прах — и с оскорблениями! Я еще, орала, поработаю, наша ткань Африке нужна, мы на всю планету наткем полотна! — хии‑иии...

— Корреспондент, такой совсем юный, остолбенел, зарделся, не знает, что и делать, а Царица... — «тяв! тяв!» — несет Углову и все ее новые порядки, что просто стыдно. А народ-то похихикивает: вишь ты, представление им устроила! А кто и поддакивает: мол, давай, Дуся! Правильно, давно пора заявить! А то, куда же мы? Вместе, что ли, со станками повыкидывают?

— Но тут я возмутилась, конечно, — строго произнесла Некрячкина и сжатой ладошкой мелко потрясла в воздухе. — Пристыдила Ломиху... — «тяв! тяв! тяв!» — Ну, она, естественно, на меня набросилась. А я хоть и привычная к ее грубостям, но тут не сдержалась: говорю, пора и честь знать! Не частная, говорю, это фабрика, Евдокия Васильевна, не твоя, а государственная. И государство само знает, как поступать. И если уволят тебя, говорю, то профсоюз не станет защищать. Тоже мне царица нашлась! — Чиж, весь сосредоточенный, напряженный, при последней резкой фразе разразился гневным лаем и быстро-быстро завилял хвостом, ожидая похвалы.

— Умница ты у меня, Мальчик, умница! — воскликнула Некрячкина; продолжала с ехидцей, даже злорадством: — А тут сама Углова является. Вся из себя этакая надменная, важная, в строгом костюме с депутатским значком, будто райкомовка, и таким ледяным тоном, что аж меня передернуло, заявляет Ломихе... — «Тяв, тяв», — вяло поддакнул Чиж. — ...мы, мол, хотели вас торжественно почествовать, а вы балаган устроили, допускаете оскорбления — видно, ей уже кто-то успел донести. Мы, говорит, намеревались вас с честью на пенсию проводить, а вы себя ведете по-хамски. Дуська остолбенела, бледная стала, глаза остекленели — от неожиданности, от натиска-то Угловой. А та, как ледяной водой из ушата, — вынуждена, мол, отстранить вас от работы и, вообще, оформляйтесь на пенсию. И ко мне: надеюсь, профсоюз не будет возражать? А если и будет — тоже фурия — то уволим по сокращению штатов и по возрасту. А в министерстве я объясню, меня поддержат.

— Ох, Мальчик, — испуганно продолжала Некрячкина, — что тут было! Наша-то Ломиха... — «Тяв, тяв», — осторожно пролаял Чиж, догадываясь, что на этот раз не осуждает ту «мама», — ...вся напряглась и на Углову грудью. Да знаешь ли ты, этакая, что за пятьдесят лет ни одного дня не было, чтобы я не перевыполнила норму? Когда еще ты, этакая, на свет не родилась, я уже здесь работала! Я уже стахановкой была! А ты, этакая, меня увольнять? Да я тебя с твоим министерством, это самое — такое! И дальше: да что у нас, справедливость отменили? Что у нас, не Советская власть уже? И такого еще накричала, ужас! А Углова пятится, зарделась от стыда, а потом развернулась, как солдат, и застучала каблуками прочь. А с Дуськой приступ сердечный, еле корвалолом отпоили...

— Знаешь ли, Мальчик, — серьезно, даже сочувственно продолжала Некрячкина, — хоть и много она мне зла причинила, наша-то Царица... — Чиж — как понимал все! — даже и вполголоса не тявкнул. — ...хоть и насмехалась надо мной, что в техникуме вечернем училась, что институт заочно кончила, а по ней лучше бы ударно трудилась, лучше бы семью завела, ребенка, а не тебя, малыш... Ах, да Бог с ней! Но если сама она желает трудиться, то пусть! Что ж здесь плохого? А эта самая выскочка, эта самая Углова... — «Тяв! тяв!» — грозно встрял Чиж — ...не имеет никакого морального права так обращаться с уважаемыми работницами. Да, не имеет никакого законного права! — убежденно подтвердила Алевтина Федоровна. И всполошилась: — Ах, к чему я тебе обо всем этом рассказываю? А‑а, к тому, Мальчик, что нам пора гулять!

Чиж радостно взвизгнул, закружил колесом на месте, неистово мельтеша хвостиком.

— Пойдем, пойдем, маленький, — ласково говорила Алевтина Федоровна. — Только вот боюсь, что Ломиха... — Чиж наклонил голову, соображая, лаять ли? — ...сидит на балконе и набросится на нас, а? — «Тяв! Тяв!» — Может ведь на весь двор разораться, а? Давай-ка, — по-заговорщицки тихо предложила она, — посажу я тебя в сумку и шмыгнем мы с тобой на улицу, а? Не хочешь? Ну, хорошо, — твердо решила Алевтина Федоровна, хотя решать, а тем более твердо, не любила, да просто не умела. Но в этот вечер Царица была ей не так страшна, как прежде. Мол, опозорилась на фабрике, считала Некрячкина, так же и во дворе опозорится. Ведь нельзя, чтобы все по ее струнке ходили. «А то взяла власть над всеми! — вновь возмущалась Некрячкина. — А вот не будет теперь-то по-твоему. Вот так-то, товарищ Дуся!..»

IV

Евдокия Васильевна Ломова была из тех упрямых и властных натур, которые не отступают и никогда не сдаются. После того, как ее довели до дома две девчушки-практикантки из профтехучилища, она полежала в одиночестве, соображая, как же теперь быть, и решила, что праздник отменять не станет. Холодильник был набит до отказа — тем, что ей наготовили на фабрике-кухне, и тем, что накупила, готовясь к такому знаменательному юбилею. Себе сказала: «Полежу немножко, отдохну, а потом накрою стол и буду ждать».

Собственно, ждала она