И все резко изменилось буквально за день до появления в Берлине Забродина, Любина и графа. В Петроград было срочно отозвано дипломатическое представительство.

– Подробностей не знаю, – сказал Мартин Сарканис, когда вся группа собралась в отеле «Новая Германия». – Нас ждет товарищ Решетов. Такси подъедет через десять минут.

Двухэтажный особняк размещался в тихом тупиковом переулке в центре города. Газоны с кустами роз, на фиолетовых ветках которых еще держались побуревшие листья. Широкие каменные ступени, ведущие к массивным дверям, большие темные окна без штор. Над парадным трепетал на осеннем ветру красный флаг с серпом и молотом. Табличка на немецком и русском языках сообщала: «Торговое представительство Советской Российской Федерации».

К ним навстречу вышел человек лет тридцати, высокий, спортивного телосложения, в безукоризненном темно-сером костюме-тройке, с лицом, лишенным индивидуальности. «Только взгляд ускользающий», – успел заметить Кирилл Любин.

– Прошу, товарищи. – Голос был ровный, бесцветный. – Николай Семенович ждет.

Кабинет Николая Семеновича Решетова, очевидно первого лица в торгпредстве, показался огромным, может быть, из-за аскетической пустоты: письменный стол в глубине с черным телефонным аппаратом, над ним портрет Карла Маркса; второй длинный стол, канцелярский, голый, унылый, был углом придвинут к письменному. Несколько разномастных стульев. Сейф в углу.

«Тоска какая-то», – подумал Кирилл Любин.

Хозяин кабинета – маленький толстячок с пухлыми влажными руками, очень подвижный, нетерпеливый. После представлений и приветствий он быстро заговорил – как горохом посыпал:

– Садитесь, располагайтесь, закуривайте… – На столе возникла деревянная табакерка с папиросами.

– Я, с вашего разрешения, свою трубку, – сказал Забродин.

– Пожалуйста, пожалуйста! А я, видите ли, этими папиросками балуюсь. Итальянские. Легкие, ароматные. – Николай Семенович чиркнул спичкой, окутался прозрачным облаком дыма. – Итак, к делу. Вы, как я понимаю, уже в курсе: сейчас наше торгпредство – единственный канал связи с Петроградом. Вчера наши дипломаты, благополучно собрав чемоданы, отбыли на родину… Изменилась политическая ситуация. Немцы постоянно нарушают Брестский мир. Вот последняя депеша. – Решетов вынул из ящика письменного стола продолговатый конверт, но раскрывать его не стал, опять спрятав в ящик. – Войска кайзера захватили Ростов-на-Дону, движутся к Кавказу, на Украине повальный грабеж. В нескольких местах произошли вооруженные столкновения между частями Красной армии и немецкой регулярной армией…

– То есть, – перебил Кирилл Любин, – мы можем оказаться в состоянии войны с Германией?

– Именно. И тогда наше положение здесь непредсказуемо. Отзыв дипломатов – плохой симптом. Пока что Петроград санкцию на судебный процесс не отменял. – Николай Семенович Решетов с явным удовольствием затянулся папиросным дымом. – Значит, процесс будем готовить. Тем более что в ваших руках фальшивая купчая…

– Не в наших, – перебил Любин. – Купчая у Алексея Григорьевича.

– Но ведь он, ваш граф, как сказал мне Мартин, согласен на процесс?

– Согласен, – подтвердил Забродин. – При одном условии… Словом, до процесса нам необходимо обнаружить Толмачева. Пока что единственное место, нам известное, где может появиться дворецкий, – это магазин Арона Нейгольберга. Вернее, не сам магазин, в него Толмачев не сунется. Он, я в этом убежден, где-то рядом, он ищет встречи с графом…

– А зная, что за Алексеем Григорьевичем стоит Чека, – заговорил Любин, – Толмачев может немало навредить процессу. Если он захочет сорвать его…

– Что предпринимается для обнаружения лжеграфа? – перебил Николай Семенович.

– Сейчас за магазином Нейгольберга наблюдает тайно наш человек… Но этого мало, будем думать. – Забродин второй раз набил табаком свою мефистофельскую трубку.

В кабинете возник (никто не заметил, каким образом) человек, который встретил Забродина и его людей на крыльце, подошел к молчаливому Сарканису, наклонился к его уху и сказал хотя и тихо, но так, что слышали все (потом исчез):

– Товарищ Сарканис, вы задержитесь, пожалуйста, после беседы.

– Так-так… – Николай Семенович попыхивал папироской. – Видите ли… Значит, Толмачев ищет свидания с Алексеем Григорьевичем… Может быть, ему пойти навстречу? Коли он бродит где-то возле ювелирного магазина? Давайте ускорим это свидание. Демонстративно обнаружим графа.

– Каким образом? – спросил Забродин.

– Тут вот какое дело, – спокойно продолжал Решетов. – В связи с изменением политической обстановки Питером одобрена… как сказать… запасная акция с этой вашей «Братиной». А именно: разрешено из средств, которыми располагает наше представительство, если судебный процесс будет срываться, израсходовать тридцать пять миллионов марок…

– Да что же вы молчали! – азартно перебил Глеб Забродин. – Что же вы молчали, дорогой мой Николай Семенович! Мне кажется, этой акцией надо воспользоваться немедленно. Или я не прав?

Воистину этот ноябрьский день был перенасыщен событиями! Еще днем в отеле «Новая Германия» Василий Белкин получил задание: немедленно отправиться к магазину Арона Нейгольберга и вести тайное наблюдение. Может появиться Толмачев. Василий получил полный словесный портрет подопечного. Задача: если лжеграф объявится – следовать за ним по пятам и обнаружить дом, где обосновались они с Дарьей. С двух часов дня Василий Белкин слонялся вокруг заведения Нейгольберга, изучал нарядные витрины магазинов, разглядывал обложки журналов в газетном киоске, обращал внимание на молодых женщин, которых было много в густой толпе на тротуарах Унтер-ден-Линден. Надо сказать, наблюдение вел Василий Белкин вполне профессионально, умело. Как-никак опыт уже появился: Мемель, Берлин, яхт-клубы на озерах. Однако сотрудник Чека Белкин исполнял в этот день порученную работу без особого энтузиазма.

Во-первых, обленился за минувший месяц Василий. Не было у него особых дел, за исключением мелких поручений, которые давал ему Мартин Сарканис, и сводились они главным образом к роли посыльного между отелем «Новая Германия» и дипломатическим и торговым представительствами Советской России. Впрочем, подобных поручений было не так уж много, и был Василий Белкин фактически предоставлен самому себе: долго спал, поздно ложился, прогуливался по вечерним и ночным улицам немецкой столицы, наблюдал жизнь, которая начиналась здесь с первыми зажженными фонарями. Эта жизнь поражала стража пролетарской революции. За этот месяц Вася Белкин раздобрел, появились в нем вальяжность, медлительность. Возможно, от обильной и вкусной пищи, которой Василий Иванович поглощал немало (порой тайком от Мартина Сарканиса). Эту пищу Белкин с классовой ненавистью и внутренним вожделением называл «буржуйской». За царскими одинокими трапезами и во время пребывания в мягкой постели одолевали Василия Ивановича Белкина всякие соблазнительные мысли… В такой обстановке любой разленится и впадет в соблазн.