Мурзинцев провел ладонью по лицу, будто сон прогонял, нервно кивнул. Толмач оставил сотника, снова выглянул из-за дерева на поляну.

К виду капищ путники уже начали привыкать. Все те же березы с пестрыми от разноцветных лент подолами, ряд деревянных болванов с равнодушными лицами, пара белых юрт, крытых берестой. И все же это капище отличалось от тех, которые путникам доводилось видеть ранее, потому что тут у кола-анквыла лежала туша белой кобылы со вскрытым горлом. Пахло кровью и дымом — совсем недавно вогулы жертву богам принесли, не больше часа назад.

— Тум!.. тум!.. тум-тум-тум-тум!.. тум!.. тум!.. тум-тум-тум-тум!..

Посреди поляны горел огромный костер, а вокруг него с бубном в руках прыгал старый шаман. Бубенцы на его очелье тоскливо позванивали, в свете костра тускло поблескивали. Глаза старика обелились, как у слепого, а губы и руки были перепачканы кровью.

Костер сочно трещал, выстреливая в небо снопами искр, шаман прыгал и корчился в дикой пляске, а в центре этого действа у костра на березовом пне, укрытом белоснежным сукном, сидел гусь, и по его телу бегали червонные блики, будто и он был объят пламенем. Перед птицей стояла чаша с парующей кровью.

— Медный гусь!.. — пораженно выдохнул Мурзинцев, не веря, что видит его собственными глазами.

— А это, видать, сам Агираш камлает, — добавил Рожин.

— Догнали-таки мы шайтана проклятого! — прошипел пресвитер.

Черты лица отца Никона заострились, в глазах появился блеск. Он поднялся во весь рост, вздернул подбородок, левой рукой за крест на груди схватился, правой крепче посох сжал.

— Пора конец положить пиршеству сатанинскому! — в полный голос произнес пресвитер и вдруг попер сквозь заросли шиповника, прямиком на шамана.

— Владыка, куда?! — опешил Рожин. — Там же вогулы с мушкетами!

— То ваша забота, — не оборачиваясь, бросил священник.

Рожин и Мурзинцев переглянулись, разом вскочили на ноги.

— Тум!.. тум!.. тум-тум-тум-тум!.. тум!.. тум!.. тум-тум-тум-тум!..

— Ты по правому краю, я по левому, — принял решение сотник, толмач кивнул.

Вогулы показались, когда отцу Никону до Медного гуся оставалось метров тридцать. Они выскочили из-под земли, как черти из табакерки, перегородив пресвитеру дорогу. Рослые, широкоплечие, скуластые, воины походили друг на друга, как братья-близнецы, только медные тамги на их груди разнились. У одного на бляхе был отчеканен волк, у другого — токующий глухарь, у третьего — куница, а у последнего — рысь. Вогулы держали незваного гостя на прицеле мушкетов, но отчего-то не стреляли, медлили. Пресвитер шел на них, как волна на берег, будто и не видел никого. Его глаза, не мигая, смотрели на Медного гуся, а на щеках и ладонях, изрезанных колючками шиповника, проступили, как стигматы, кровавые узоры. Ряса, изодранная за месяц путешествия, развевалась вокруг ног пресвитера, как измочаленный парус потерпевшего кораблекрушение судна, а серебряный крест поверх кирасы сиял, словно меч архангела. Отец Никон был страшен и неотвратим, как Господня карающая длань.

Мурзинцев не стал дожидаться, когда вогулы очнутся и нашпигуют пресвитера свинцом, вскинул мушкет и спустил курок. Вогул-«волк» упал, остальные тут же перевели ружья на вспышку и почти одновременно выстрелили. Залп прокатился громом над поляной, следом шарахнул штуцер Рожина, вогул-«рысь» схватился за грудь, медленно осел. Оставшиеся воины бросили ружья, выхватили ножи и кинулись на противников. Воин-«глухарь» бежал на сотника, вогул-«куница» — на Рожина. Ни отец Никон, ни Агираш на брань внимания не обращали.

— Тум!.. тум!.. тум-тум-тум-тум!.. тум!.. тум!.. тум-тум-тум-тум!..

Двадцать метров оставалось пресвитеру до камлающего шамана — ходьбы на полминуты. Но с каждым шагом идти ему становилось все труднее. Казалось пресвитеру, что воздух сгущается, становится плотнее, будто он сквозь воду проталкивается. И еще пространство вокруг начало мерцать, играть разноцветными бликами, закручиваться в легкие вихри и узоры, какие мороз на окнах рисует, чтобы затем распасться сверкающими осколками и серебряной пылью закружить в хороводах, плетя новые, новые и новые кружева. Пространство поскрипывало и потрескивало, и казалось, вот-вот засверкают молнии… Медный гусь встрепенулся и посмотрел на пришедшего, затем склонил голову и обмакнул клюв в чаше с кровью.

«Сатанинская птица кровью питается», — подумал пресвитер, нисколько не удивленный тем, что медный болван, как живой, двигается.

— Тум!.. тум!.. тум-тум-тум-тум!..

Под ногами отца Никона мелькнул горностай. Через мгновение зверек взобрался шаману на плечо и оттуда уставился на незваного гостя.

— Отче наш, Иже еси на небесех! — загремел священник, вкладывая в молитву всю силу своего голоса и веры. — Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли!

Отец Никон двигался нагнувшись, словно сквозь ураганный ветер пробивался, и каждый шаг давался ему ценой колоссальных усилий.

— …Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого! Ибо Твое есть Царство и сила и слава во веки! Аминь!..

Читая молитву, пресвитер приблизился к цели еще на пять шагов и замер. Невидимая сила дальше его не пускала. Медный гусь был рядом, всего-то в паре метров, но оставался недостижим.

Залп вогульских мушкетов достал Мурзинцева, пуля угодила ему в живот. Сотник согнулся пополам, выронив ружье, упал на колено, прижимая к ране ладонь. В глазах у него помутнело, и, чтобы не свалиться в беспамятстве, он до крови закусил губу. А потом Мурзинцев услышал топот приближающихся ног, поднял глаза и увидел несущегося на него воина-«глухаря». В правой руке вогула хищно блестело лезвие ножа. Сил уходить от удара не было, Мурзинцев повернулся к противнику левым плечом, пытаясь правой рукой достать из ножен саблю. Нож вспорол ему плечо до кости и, разрезав епанчу и кожаные шнуры берендейки, полоснул по груди, всего на вершок ниже горла. А в следующее мгновение сабля вошла вогулу меж ребер и вышла из спины. Воин-«глухарь» дернулся, захрипел и упал на колени. Нож он так и не выпустил.

— Тум!.. тум!.. тум-тум-тум-тум!..

На другом конце капища Рожин дрался с вогулом-«куницей». Противники ходили кругами, делая резкие выпады, уворачивась, снова нападая. Левый рукав толмачовского зипуна пропитался кровью — вогул два раза полоснул Рожина по руке. Но и толмач в долгу не остался — взмах тесака разрезал рубаху и кожу вогулу поперек живота. До внутренностей лезвие не достало, но кровь текла ручьем, так что рубаха пропиталась ею и прилипла к телу. Рожин видел, что противник силен и ловок, а потому тянул время, ожидая, когда вогул потеряет много крови и ослабеет. Пару минут спустя воин-«куница» понял, что силы скоро его покинут, а потому собрался и бросился в атаку, осознавая, что она, скорее всего, последняя. Отступать вогулы не собирались — то, что происходило у костра, было для них куда важнее собственных жизней.