поте лица учит эту головоломную русскую поэзию, а он в грош ее не ставит. У него от нее тайны! Может быть, он завел себе другую?

— Если бы я тебя не знал достаточно хорошо или был бы хоть чуть поглупее, я бы поверил в эту сцену ревности — сказал я. — Но, впрочем, ладно, считай, что я поверил. Никого я не заводил, а полковник просил меня его не выдавать. И не рассказывать, что от плена нас спас вовсе не он, а Ганцзалин.

— Ганцзалин! — воскликнула она. — Так Ганцзалин вернулся? Почему же ты молчал все это время?

— Я забыл…

— Ах, ты забыл?! Хорошо же, — сказала она сердито. — Не обессудь, если я тоже что-нибудь забуду. Что-нибудь такое же неважное.

И она пошла прочь. С ее темпераментом ей надо было родиться не в Британии, а Испании и зваться Кармен. Правда, боюсь, в этом случае меня бы просто закололи кинжалом — так, на всякий случай, чтобы попусту не ревновать.

Пока я думал об этом, моя Кармен вдруг остановилась и пошла обратно. Подойдя поближе, стала напротив меня, уперев руку в бок и глядя с вызовом своими голубыми глазищами.

— Знаешь ли ты — сказала она, — что твоя персидская барышня — родственница матери нашего драгоценного Зили-султана?

Я остолбенел. Я-то полагал, что она принадлежит к противоположному клану, что она за Мозафара и только поэтому меня спасает. Впрочем, я тут же и опомнился.

— А ты как это узнала?

— Я видела, в какой карете она ездит. Установить, кому принадлежит карета, было проще простого.

— Но зачем тебе все это? — изумился я.

— Затем, что я женщина. И мне не нравится, когда у меня появляются соперницы.

— Она не соперница тебе!

— А тебе? Ты полагаешь, что родственница Зили-султана будет помогать русскому офицеру? Да еще такому, который явно прибыл с разведывательной миссией.

Я невольно оглянулся по сторонам и понизил голос.

— Элен, о чем ты говоришь?!

— Ах, не держи меня за дурочку, — с досадой сказала она. — Вся эта твоя дружба с шахиншахом, твое освобождение от службы и все остальное, включая слугу-убийцу — да у тебя на лбу написано, что ты шпион.

— Уверяю тебя, ты ошибаешься… — начал я, но меня перебили.

— Да мне все равно, кто ты, но я не потерплю, чтобы рядом с тобой была эта женщина! — сказала Элен. — И даже не потому, что она соперница, а потому, что она хочет тебя уничтожить. И не говори мне, что это не так. А лучше вызови своего Ганцзалина, пусть витает у тебя за плечом и охраняет от случайной смерти.

И она ушла — на этот раз окончательно. А я последовал ее совету и отправился в ближнюю деревню — к Ганцзалину. Слуга мой воспринял слова Элен очень серьезно.

— Эта мальчик-девочка мне сразу не понравилась, — хмуро заметил он, имея в виду Ясмин.

— Вот как? А что же ты молчал?

— Потому что она понравилась господину.

Я хотел сказать, что это глупости, но осекся. Пожалуй, что так, пожалуй, Ясмин мне понравилась. В ней было что-то влекущее, она мне нравилась даже тогда, когда я считал ее врагом. И вот теперь, получается, мы вернулись к тому, что было. Опять придется считать ее врагом, опять опасаться и думать о ней не так, как мне бы хотелось…

— Хозяин не должен беспокоиться — сказал мой помощник. — Ганцзалин найдет предательницу и вырвет ей глаза.

— Не надо никому ничего вырывать — сказал я, — просто будь аккуратен, и если увидишь ее, доставь ко мне.

Ганцзалин молча поднял вверх указательный палец.

— Что? — спросил я нетерпеливо.

— Один глаз можно вырвать?

Но я был не расположен шутить, хотя, подозреваю, что Ганцзалин вовсе не шутил.

* * *

К Зили-султану меня не пустили, сказали, что у него военный совет. Меня это несколько удивило. Что это значит? С кем он там совещается? Ведь это я его советник. Вышедший ко мне ленивый денщик — не секретарь даже — путая тюркские слова с персидскими, заявил что-то вроде, что доверия мне теперь нет, я ведь побывал в плену.

— Что же это, принц думает, что я переметнулся на сторону туркмен? — изумился я.

Денщик поднял глаза к небу, некоторое время что-то там разглядывал, потом повернулся ко мне спиной и, ничего не говоря, пошел прочь. Недоумевая, я направился к офицерскому шатру. Версия о моем предательстве Зили-султана казалось неубедительной даже мне. Я не был предателем, потому что никогда не был на его стороне. Я сразу приехал в Персию, чтобы шпионить и бороться с ним. И вот, после всех моих сокрушительных успехов я оказался если не у разбитого корыта, то, как минимум, в чрезвычайно двусмысленном положении.

Я зашел в шатер. При моем появлении все офицеры умолкли как один. Воцарилась тягостная тишина.

— Приветствую вас, господа — сказал я. — В такой жаркий день особенно приятно выпить шампанского с ледника. Как вы на это смотрите? Я угощаю.

И я кивнул буфетчику Мустафе. Но Мустафа отвел глаза.

— Мустафа, — сказал я по-тюркски, — принеси нам шампанского бутылочек пять.

— Нет шампанского, — пробурчал Мустафа, — кончилось вчера.

И молча вышел из шатра.

— Забавная вещь, — я не терял хладнокровия, — какая же может быть война без шампанского? Это же чистое варварство. Неужели придется переходить на водку?

Хмыкнул один только лейтенант Коулман, но тут же и затих испуганно.

— В таком случае распишем пульку, — предложил я. — У кого колода?

Однако перекинуться в карты желающих не было: офицеры как-то странно отворачивались и избегали моего взгляда. Ну и черт с вами, подумал я, как-нибудь обойдусь. В конце концов, миссия моя почти исполнена. Уже ясно, что англичане вооружают Зили-султана, осталось только, чтобы он обнаружил свое чудо-оружие и применил его. Это станет тем редким случаем, когда победителя будут судить, и судить сурово.

Выходя из шатра, я нос к носу столкнулся с сартипом, командовавшим личной охраной принца. Его, кажется, звали Тахир-дженаб, я не помнил точно, потому что мы с ним и двух слов не сказали. Но в этот раз пройти мимо не удалось — сартип перегородил мне дорогу. Его сопровождали четверо-караульных с примкнутыми штыками.

— Нестор-дженаб, сдайте оружие. Вы арестованы.

Я бросил быстрый взгляд по сторонам. Наверное, в жизни каждого шпиона наступает момент, когда он слышит эти слова. Если же он их не слышит, то он либо сверхъестественно хитер, либо не сделал ничего такого, за что бы его стоило арестовать. Главное, впрочем, состоит в том, чтобы вскоре за этими словами не прозвучала сакраментальная фраза: «Приговаривается