Решение возникло быстро. Лилька, сверкая полубезумными пьяными глазами, твердила одно «взорвутся», — и потрошила свою сумочку, вываливая на залитый спиртным стол сережки, золотые колечки — некоторые даже с крохотными бриллиантиками.

— Все продам, — горячо повторяла она, встряхивая развившимися, потускневшими от табачного дыма кудрями. — Но взрывное раздобуду! А там хоть тюрьма, хоть что!..

Она хотела подкинуть бомбу в машину Яна и Миша, усмиряя приступы ее гнева, когда она начинала метаться и кричать, шептал — да, да, так и будет. Но сам думал уже иначе. Соображать эта пьяная курица была не способна. Планировать? Тем более. Если раздобудет взрывчатку… если…

Нет, просто так эта сладкая парочка не отделается! Миша точно знал, что в тюрьму он не хочет, а значит… значит, надо Сашку украсть. Посадить ее на старой даче, а с Яна потребовать выкуп. И когда он примчится ее спасать и уже будет близок от цели, взорвать ее. Мишка потирал руки, как будто придумал что-то хорошее, жмурился, как сытый кот. На деньги, что он планировал получить в качестве выкупа у Яна, Мишка рассчитывал скрыться. Уехать куда-нибудь подальше. Значит, и просить надо много… Интересно, Ян может дать много?! Очень много?! И станет ли Ян платить, не пошлет ли к чертям подружку и ее похитителей? Тоже вопрос…

С утра Лилька просыпалась опухшая, отекшими дрожащими пальцами хватала бутылку и похмелялась делала пару глотков прямо из горлышка. Ее лицо — серое, изможденное многодневными пьянками, — было какое-то неживое, но глаза все так же оставались дикими, внимательными и страшными.

— Делом займись, — опохмелившись, говорила она сухо. — Почему я одна стараюсь?

— Я тоже что-то делаю, — огрызался Миша.

— Что-то, — усмехалась Лиля, и Мишка вспыхивал, чувствуя себя в очередной раз униженным, а свои старания — обесцененными.

— Я слежу за ними! — в своем голосе Миша слышал оправдывающиеся нотки. Лилька снова усмехнулась, но на сей раз промолчала, потому что это было правдой. Ей Мишка говорил, что подыскивает удобный момент, когда можно будет подложить незаметно взрывное устройство, но на деле…

На деле он изучал маршруты Яна и Саши от и до, старался увидеть хоть миг, когда она останется одна и когда можно будет выскочить из-за угла, схватить, зажать ей рот и утащить…

Получалось плохо.

Парочка всюду ходила неразлучно. В кафе, в кино вечером — всюду вдвоем, взявшись за руки, как юные влюбленные. И, кажется, Ян озаботился статусностью своей подруги намного раньше, чем думала Лиля. Прячась вечером за припорошенными снегом елями, Мишка видел как Ян усаживает свою драгоценную Сашу в авто — и на девушке в свете ночных фонарей темным дорогим мехом поблескивает красивая норковая шубка. В ушках поблескивали новые сережки, снег падал на красиво уложенные волосы. Мечта, а не девушка! В ее стройности, тонкости черт был какой-то особый аристократизм. Никаких пухлых губ, никаких запредельных форм. У Саши был и вкус, и голова на плечах, и поэтому она не превратилась в пластиковую разукрашенную куклу сразу же, как только Ян позволил ей воспользоваться его финансами… Интересно, с чего такая щедрость? Впрочем, ответ нашелся сам собой; следуя за парочкой словно тень, однажды Миша обнаружил, что стоит перед свадебным салоном, за стеклом которого Саша перед зеркалом вертится в чем-то невесомом, белом, а на груди ее поблескивает тот самый голубой камешек… Так, значит. Невеста. Вот так скоро — невеста.

Тихая мышка из бухгалтерии как-то вдруг превратилась в красивую, уверенную в себе женщину, и Мишка поймал себя на мысли, что теперь вот, приведи он ее домой, мама была бы к ней благосклонна и вряд ли мешала бы их отношениям. Такая — в дорогой шубке, в золотых украшениях, изысканно одетая, уверенная в себе, она не вызвала бы ни единого неодобрительного слова, ни одного косого взгляда в свою сторону. И, вероятно, когда они с Мишей закрылись бы в комнате, мама тайком, на цыпочках, чтобы они не услышали, прокрадывалась бы в прихожую, чтобы рассмотреть как следует блестящий мех шубки, фирму-изготовителя и примерить модные сапожки.

— Мою, — с мукой в голосе цедил Миша, в ярости стискивая кулаки, — ты же мою увел! На какую попало не позарился — мою, вон какую… вон…

Порой, наблюдая нежности Саши и Яна, их поцелуи украдкой, когда они думали, что их никто не видит и они одни в целом огромном заснеженном парке, Миша ловил себя на мысли, что он невольно представляет себя самого на месте Яна. Наблюдая, как тот ухаживает за девушкой, как они что-то тихо обсуждают, смеются, Миша представлял, что это он — такой солидный, модно и дорого одетый, — идет по зимнему парку, и это на его руку опирается красивая женщина, на которую оборачиваются посмотреть редкие прохожие. Иногда он увлекался и выныривал из своих мечтаний лишь тогда, когда вслух начинал говорить с далекой и чужой девушкой, — и смех его, и веселый рассказ, который он затевал, чтобы развлечь подружку, обрывались, когда он обнаруживал, что все так же стоит в раскисших ботинках в тени опоры моста, а гуляющая парочка ушла уже так далеко, что почти скрылась из виду.

И эта игра одновременно нравилась ему и пугала его. Он словно пытался влезть в чужую шкуру, прожить чужую жизнь, потому что своей-то не было, и это пугало до истерики, до паники. Но он словно заколдованный снова и снова шел, преследовал влюбленных, все так же прячась в тени, за деревьями, и раз за разом представлял себя на месте Яна. Пытался прожить его жизнь. Пытался ухватить хоть кусочек счастья, которого не пробовал никогда, надышаться потерянной радостью, наиграться, прежде чем …

Но вся эта затея со взрывом казалась ему невероятной, нереальной, невозможной долгое время. Игра в шпионов быстро отрезвила его; холод, подглядывание, плюс подозрительные взгляды других прохожих, замечающих его, выглядывающего из-за угла, вернули его к реальности. Этак завтра с ними и вправду что-нибудь случится, а обвинят его — потому что найдутся многочисленные свидетели. Да, мечты о мести и красивой жизни хороши, но они быстро таяли — вместе с призраком богатства, огромных денег, которые можно стряхнуть с Яна. И Миша, спеша домой, продрогший и голодный, ругал Лильку за то, что она заразила его одержимостью, пока однажды она не позвонила, застав его в подъезде — когда он почти поднялся на свой этаж.

Теперь ему приходилось ходить по лестнице — в лифт с ним никто не осмеливался заходить, кроме мужчин. А те смотрели враждебно и Миша съеживался, зажимался в угол, буквально кожей ощущая похрустывающее напряжение, плавающее в воздухе. Клеймо насильника крепко привязалось к нему, соседи смотрели на него с подозрением.

— Чего надо, — буркнул Миша в трубку. Раньше Лиля не звонила никогда, и сейчас черт знает, что взбрело в ее нетрезвую голову. Может, угодила снова за решетку, будет скулить и просить ее вызволить.

Но Лиля была трезва, ее голос — спокойный и какой-то мертвый, — был глух.

— Достала, — произнесла она одно лишь слово, и Миша почувствовал, что ноги его не держат, а нервы окатило адреналином, словно кипятком. Дрожа, как осиновый лист, он опустился на ступени, ероша волосы и лихорадочно соображая, что же теперь делать. Что, правда?! Все, что они задумали — правда?!