Насколько известно историкам, первый сборник писаных законов был создан Ур-Намму — царем города-государства Ур (2050 г. до н. э.) в Междуречье. Более знаменитый свод законов Хаммурапи приблизительно датируется серединой предположительного срока правления этого вавилонского царя (1792–1750 гг. до н. э.). К тому времени на Ближнем Востоке уже около восьми тысячелетий приручали и одомашнивали животных и выращивали зерновые. Там сложились крупные стабильные сообщества, в которых очень многие стороны социальной жизни изменились по сравнению с каменным веком. Появились такие институты, как царская власть, рабовладение, частная собственность. Указы Хаммурапи регламентируют заключение контрактов, наказание разной степени суровости за разные преступления и провинности, процедуры наследования и развода, военную службу; в них сказано, кто должен нести ответственность в случае разрушения дома и какую плату брать за те или иные товары и услуги (например, погонщикам волов и хирургам).

При этом важно, что большую часть существования на планете Homo sapiens мы жили малыми сообществами, кочевавшими с места на место за дичью и вынужденными приспосабливаться к климатическим условиям. В обычаях наших предков были отражены самые базовые черты социальной жизни — примерно так же, как у эскимосов, индейцев хайда и команчей до самого недавнего времени. Поразмыслив над этим, мы осознаем, что нейробиологическая платформа, на которой строится наша забота о родных и друзьях, и комплекс обычаев, которые формируются на этой базе, позволяя справляться со множеством требований природной и социальной среды, великолепно друг с другом стыкуются. И вот на этом стыке нам и следует осмысливать нравственные нормы — не как оторванные от нашей природы или навязанные ей, а как практические решения общих проблем.

Когда мы смотрим на нынешние законы, управляющие такими сложными институтами, как конгресс или система уголовного правосудия, стык между нейробиологической платформой и культурными нормами настолько неочевиден, что догадаться о его существовании трудно. Поэтому мы можем невольно воспринимать эти законы как отражение «подлинной» или по крайней мере «высшей» морали и как олицетворение лучшего, что представляет собой нравственность. Мы можем даже убедить себя, что наша высокоразвитая культура сумела отыскать «устойчивые нравственные истины», не зависящие от нашей биологической природы. Однако в действительности эти законы, скорее всего, представляют собой результат более продолжительного решения проблем в иных условиях внешней среды, свойственных индустриальной и постиндустриальной эпохам.

И все-таки разве нет у нас особого ощущения «долженствования», сопровождающего только нравственный выбор, а не просто обыденные решения?[240] Голос совести, как мы его называем. Разве нельзя на основании одного этого ощущения заявить с уверенностью, что, в отличие от социальных норм, нравственность строится на ином фундаменте? Как мы убедились, обсуждая систему вознаграждения, ощущение «долженствования» (положительная валентность) или «не долженствования» (отрицательная валентность), как правило, сопутствует социальным привычкам, возникающим в процессе научения с подкреплением или подражания, в котором тоже участвуют элементы системы вознаграждения. Такие чувства могут быть очень сильными и настойчивыми, а могут проявляться как едва заметный зуд.

Насколько сильны эти чувства, зависит от усвоенных нами поведенческих навыков, от последствий предполагаемого действия в сравнении с другим и от того, насколько задействованы наши эмоции. Еще оно зависит от того, насколько неодобрительно, по нашим собственным прогнозам, встретят наше решение окружающие. Но я скептически отношусь к идее, что для нравственного долженствования существует отдельная, специализированная нейронная сеть.

Вот пример из жизни. В детстве у меня были друзья-католики, у которых ощущение «мы не должны» проявлялось с одинаковой силой как в чисто бытовых вопросах, так и в сугубо нравственных, в равной мере не позволяя притрагиваться к мясу в пятницу, или привирать, или отпускать обидные шутки в адрес девочки с кривыми зубами. Даже когда церковь отменила рыбный день по пятницам, мои друзья по-прежнему испытывали чувство недозволенности и боялись соблазниться пятничными фрикадельками. Порой укоренившиеся благодаря системе вознаграждения привычки меняются гораздо медленнее, чем религиозная политика.

Сильные чувства могут сопровождать соблюдение или, наоборот, несоблюдение определенных стандартов внешнего вида — таких как требование прикрывать голову или грудь. Эти стандарты диктует культура, они, разумеется, не заложены в генах. Помните фотографии африканок в National Geographic, целомудренно закутывавших ноги, но абсолютно не стеснявшихся оголять грудь? Каким открытием было для нас, подростков, что другой обычай может так влиять на восприятие. Ведь необходимость прятать грудь не ощущалась как всего лишь культурная норма. У нас, фермерских девчонок, «сверкнуть» грудью, особенно в компании лиц мужского пола, считалось прегрешением куда более серьезным, чем, допустим, невинный обман (сужу по личному опыту).

Бывает, что невежливость — допустим, не пропустить водителя, пытающегося перестроиться в ваш ряд, — вызывает такой же бурный гнев, как, скажем, нарушение обещания. На протяжении долгих лет к привычке возвращаться из паба за рулем в подпитии относились как к неизбежности (мужчины есть мужчины), хотя в нелепых авариях постоянно гибли люди. Понадобились десятилетия работы организации «Матери против вождения в нетрезвом виде» и множество трагических смертей, чтобы отношение изменилось. Теперь на пьяных водителей мы смотрим как на нравственных уродов.

В общем, и в тех случаях, когда план может получить выраженную отрицательную оценку, и в тех, когда прогнозируется лишь легкое неодобрение, в мозге работает один и тот же фундаментальный механизм (см. главу 4). Сочтем ли мы тот или иной порядок настолько важным и неотъемлемым для принадлежности к группе, что отнесем его к нравственной части спектра, или, как, например, правила поведения за столом, будем рассматривать лишь как общественную условность, очень во многом определяется нашей культурной принадлежностью. Основная масса американцев расценивает дань уважения флагу как моральный долг, тогда как у канадцев эмоциональная привязанность к государственному флагу гораздо слабее, поэтому почтение к данному символу для них не более чем приятная социальная конвенция. На то, как мы характеризуем свои чувства (праведный гнев или неправедное возмущение в ответ на грубость), влияют культурная практика и даже язык, на котором мы разговариваем. То, как мы эти чувства описываем и, возможно, как сознательно воспринимаем, зависит от контекста[241].