Сара не собирается писать пейзаж с точки зрения Бога – это было бы греховной гордыней, но вид сверху создает ощущение божественной вездесущести. Она ставит камеру-обскуру на каменный парапет в шестидесяти футах от земли и заглядывает в отверстие для глаз. Мир вздрагивает, делится надвое и вновь собирается в четкую объемную картинку. Все линии стремятся к верхушке разрушенной церкви, точка схода – где-то далеко в голубом эфире небес. Сара смотрит через темную камеру и начинает рисовать мелом на бумаге. Камера-обскура позволяет видеть тени, линии и пятна света как чистую геометрию. Зубчатая стена за церковью превращается в ожерелье чередующихся теней, кайму света и тьмы.

На обратном пути Томас жалуется, что ни разу не вытащил тут ни одной рыбешки. Он уверяет, что река мертва, что форель не заходит в места, на которых лежит проклятье. Потом меняет тему, просит объяснить, как работает камера-обскура.

– Я видел, как ты смотрела в нее на башне, – говорит он, глядя в летний вечер поверх конских голов.

Любопытство Томаса ко всем сторонам живописи неистощимо. Он по указаниям Сары натягивает и проклеивает холсты, растирает пигменты тщательно-претщательно, вплоть до последней крупинки ляпис-лазури или чешуйки свинцовых белил. Она заметила, что так же обстоятелен он с растениями и лошадьми. Подковать лошадь или обрезать розу – в его умелых руках это похоже на ритуал. Не раз уже Сара думала о том, чтобы написать его портрет – запечатлеть этот мальчишески-пылкий взгляд и сноровку.

Она говорит:

– Это маленький темный ящик. Представь, что ты в комнате и смотришь наружу через дырку в задернутой занавеске. Она обрамляет все и отбрасывает четкий образ на противоположную стену.

– Зачем это нужно?

– Чтобы обмануть собственный глаз. Ты смотришь на местность и видишь все разом. Камера-обскура позволяет увидеть формы и цвета по отдельности.

Томас перекладывает вожжи в другую руку и задумывается, потом говорит:

– Она смотрит вместо тебя.

– Да, – весело отвечает Сара.

– Я хотел бы как-нибудь в нее глянуть.

– Конечно.

Некоторое время они едут в молчании. Болота и пустоши за деревней наводят Томаса на мысли о всей той работе, что ему предстоит сделать за лето, и он начинает рассказывать о ней Саре. Той нравится его степенная, неторопливая речь. Подстричь живые изгороди, обрезать плодовые деревья, наколоть дров на зиму. Рыбалка – единственное время, когда Сара видит его в праздности; кажется, ему по душе трудиться не покладая рук.

Перед каменной оградой поместья его настроение вдруг меняется, и он спрашивает:

– А что случилось с твоим мужем?

Сара в Хемстеде уже несколько месяцев, но это первый раз, когда кто-то, кроме Корнелиса, спросил ее о Баренте. Она думала, Корнелис все домочадцам рассказал и тем пресек лишние домыслы.

– Извини меня, – говорит, не дождавшись ответа, Томас. – Я не имел права спрашивать.

– После смерти дочери мы очень обеднели. Он не мог заработать на жизнь и оставил меня разбираться с кредиторами.

Томас обдумывает ее слова, глядя с козел на позолоченные северным солнцем деревья.

– Не очень-то порядочно, если мне позволено так сказать.

– Позволено. Еще никто так дурно со мной не поступал.

Томас останавливает лошадей и слезает с козел, чтобы открыть ворота. Корнелис требует закрывать все ворота и двери, дабы не впустить дикую природу – ветер, сырость, вредные испарения, бродячих животных. Идя к воротам, Томас говорит, не оборачиваясь:

– Я рад, что ты к нам приехала. Мы все рады.

Сара тихонько улыбается про себя.

Она трудится над картиной до конца лета, выстраивая похороны мазок за мазком. Хочется верить, что в детском гробике Грита увидит дань памяти и уважения всему городку. Сара боится показать картину Корнелису – наверняка тот хотел буколическую сцену или величавый пейзаж с воссозданным городком. Написать здания, какими они были, оказалось самым простым – помогала определенность прямых линий и перспективы. Трудность – в наблюдателях у реки и самой похоронной процессии. Сара пишет жителей городка тонкими прозрачными слоями и намерена постепенно добавлять им жизни и цвета. Однако как-то она оставляет работу на день, а вернувшись, замечает новый эффект. Краски впитались в холст, тела и одежда чуть поблекли и серебрятся. Это дефект грунта, ошибка либо Томаса, либо самой Сары, но ей нравится результат. Она вспоминает «Летний пейзаж» ван Гойена и бежит в кунсткамеру снова на него взглянуть. Вернувшись в мансарду, она решает, что продолжит накладывать на участников и зрителей процессии слои краски, но остановится ровно перед тем, как они станут полностью непрозрачными. Темная зимняя одежда, лица и руки будут чуть-чуть просвечивать, линии пейзажа будут еле заметно через них проступать. Это не призраки, думает Сара, а порождения невыразимого женского горя.

Хотя она все лето работает над одним полотном, Томас продолжает носить ей тщательно натянутые и проклеенные холсты. Он готовит их на конюшне и приносит по две-три штуки за раз, оставляя на чердаке, словно подарки. Сара иногда заглядывает на конюшню и видит Томаса за работой – он стоит перед котлом, голый по пояс, вываривает кроличьи шкурки до густоты меда, потом мастихином тщательно наносит клей на поверхность натянутого холста. Сара только раз показала ему, как это делать, и протянула записанный на бумажке рецепт. Когда Томас протянул бумажку обратно, Сара поняла, что он неграмотный. Теперь у нее столько холстов, что хватит на год беспрерывной работы.

В тот вечер, когда она заканчивает похоронную сцену, Томас робко стучит в дверь, и Сара приглашает его войти. Тот переступает порог и, отводя глаза (он никогда не смотрит на Сарину работу, если только она сама не предлагает), заносит в дальний конец комнаты еще три холста.

– Твоими стараниями мне придется писать до скончания вечности, – говорит Сара.

– Они правильные?

– Сделаны идеально, только больше не надо их делать. Теперь я тебе покажу, как грунтовать.

– Буду рад.

Сара стоит у окна с кистью в руке, смотрит на похоронную сцену. Вытирает кончик кисти о рукав рабочего халата.

– Томас, можешь подойти и сказать, что ты об этом думаешь?

Он расцветает всякий раз, как Сара называет его по имени, и она это замечает. Томас медленно, держа шляпу в руке, подходит к окну. Сара сама удивляется, как сильно она хочет, чтобы он увидел ее картину. Стук сердца отдается в ушах. Когда Томас поворачивается и смотрит на картину, его лицо серьезнеет, в чертах проступает искренняя печаль. Он приближает глаза к полотну – рассмотреть мазки, точно как она учила, – потом отходит на несколько шагов, чтобы увидеть все в целом.

– Я думаю показать ее Грите, прежде чем передавать господину Груну. Как ты думаешь, ей понравится?

У него такое лицо, будто он разжевал горький миндаль, и Сара боится худшего. Она несколько месяцев писала чудовищно плохую картину.