К полудню теплеет. Они приезжают в следующий городок. Играет радио, окна опущены. Джейк рукой в перчатке похлопывает машину, и Элли представляется, что он похлопывает коня.

Где-то по пути вдоль Гудзона, между городками, Джейк говорит:

– Я думал о списке голландских художниц. Мне бы хотелось первым делом купить единственную картину де Вос. Ведь это было бы замечательно, правда?

Элли смотрит в окно на лощину, заполненную полуденными сумерками. Машина въезжает в глубокую тень под медно-зелеными деревьями, и температура сразу падает на двадцать градусов по Фаренгейту. Элли думает про свои убогие дни и ночи, про маленькие смерти.

– Да, это было бы замечательно, – небрежно отвечает она, чувствуя накатывающую дурноту. Как после восьми часов за мольбертом, когда от запаха ацетона и мелкой работы головная боль ножом вонзается в мозг. – Если сумеете ее найти.

Джейк крутит настройку радио, двигает красную полоску под треск статических разрядов.

– Я начал потихоньку наводить справки. Обратился к знакомым коллекционерам.

Элли щурится на деревья, стараясь отделить цвет от форм. Сглатывает, чтобы голос не дрожал.

– Это, если хотите, может быть частью моих должностных обязанностей. Провести изучение частных коллекций, написать письма с запросами.

Повисает долгая пауза.

– Должностных обязанностей, – говорит наконец Джейк, не глядя на нее. – Больше это ничего для вас не значит?

Тишина, мелькание света и тени, ветер со свистом врывается в открытые окна автомобиля.

– Полагаю, к концу уик-энда будет готов подробный инвойс. Отправьте его мне на адрес почтового ящика, хорошо?

Она поражена обидой в его голосе. За поворотом, вдоль реки, как будто наступила зима, обратив вязы в голые силуэты. Элли тянется через приборную панель, чтобы тронуть руку Джейка в перчатке, лежащую на руле. Она кладет на нее ладонь, чувствуя теплую кожу, но не похлопывает, потому что не хочет утешить или вести себя покровительственно.

– Нет, теперь это значит для меня другое, – говорит Элли.

Она убирает руку, но слова все еще горят в воздухе между ними. Элли не понимает, созналась она в чем-то или заявила на что-то права. Лицо Джейка теплеет.

– Я сказал невпопад. Простите меня.

Желая сбавить серьезность тона, Элли говорит:

– Уже забыла. А теперь давайте строить планы на ланч.

Он давит на газ, и «ситроен» переключается на следующую октаву, несет их мимо коричневых полей в фиолетовых тенях, мимо каменистых холмов.

Они останавливаются на поздний ланч в ресторане, устроенном в большом викторианском доме, бывшем жилом, с застекленной террасой. Внутри столики под белыми скатертями, в заднем дворе – деревянные столы и стулья у ручья. Элли и Джейк сидят на террасе за плетеным столом, едят сэндвичи и рыбный суп, затем отходят к ряду кресел-качалок, чтобы Джейк мог покурить. Элли чувствует: между ними что-то изменилось, и гадает, что будет дальше. Мужская непроницаемость, думает она, не столько загадочна, сколько непонятна. Она смотрит, как Джейк выпускает дым к деревьям. Взгляд такой, будто его детство здесь, на поляне, как будто подросток-трубач играет в лесу гаммы. «Он, как и я, склонен впадать в задумчивость», – думает она.

В старой голландской части Олбани они находят распродажу в старом доме, как будто тонущем в акре тонкого мха. Сын или племянник покойного хозяина ходит по голым полам – все ковры забрал один покупатель – и показывает оставшееся. Есть несколько картин девятнадцатого века, темные от старости и копалового лака, парочка буфетов и сервантов, множество безделушек, по большей части в картонных коробках. Джейк спрашивает разрешения походить по дому, наследник говорит: «Да, конечно». Они поднимаются на последний этаж. Здесь, выше древесных крон, комнаты выбелены солнцем. Посередине огромной спальни – кровать, исполинское сооружение из кованого железа и резного красного дерева. «Смертный одр», – шепчет Джейк. Элли снимает со стены пейзаж, наклоняет к свету. Переворачивает, пытается расшифровать меловые пометки аукционного дома.

Джейк зовет ее в ванную, где медные трубы идут поверх мелкой белой плитки и стоит эмалированная ванна на кривых чугунных ножках. Можно вообразить, как недужный старик лежал среди бела дня в теплом растворе минеральных солей. Двойное стекло – старое, в дефектах. Элли хочет сказать, что вид через него напоминает ей «Натюрморт с бутылкой рома» Пикассо – Джейка такое сравнение позабавило бы. Вместо этого она наступает одной ногой в ванну и смотрит через искажающее стекло на цвета раннего вечера. Первая ее мысль, когда она чувствует на талии руки Джейка: «Вот оно».

– Осторожнее, – говорит он. – Полы прогнили, и ванна может в любой миг провалиться в подвал.

Однако его руки остаются на талии Элли, даже когда она выпрямляется и оборачивается. Она стоит в ванне, а Джейк Альперт наклоняется ее поцеловать, моргая в кубистском свете из окна. Странный момент он выбрал, думает она, здесь, в ванной, где ощущается еле заметный запах йода и ароматических солей. Это часть мужской необъяснимости – абсолютная слепота к правильности момента.

Сам поцелуй – спокойный, почти платонический, но Джейк не убирает руки, а запускает большой палец в карман ее юбки и тянет Элли к себе.

– Я гадала, когда это произойдет, – говорит Элли и, помолчав, добавляет: – И произойдет ли.

Джейк отодвигается на шаг, чтобы лучше видеть ее лицо.

– Я тоже.

Под действием внезапного порыва Элли ложится в ванну, вытянув руки вдоль гладких бортиков. Она лежит, полностью одетая, ярко-синяя атласная подкладка пальто резко контрастирует с белой эмалью. Смотрит в жестяной потолок, потом в окно.

– Не так уж плохо стареть, имея в своем распоряжении большую ванну. В детстве я, чтобы спрятаться от родных, часами читала в ванне. В тот год я встретила свое одиннадцатилетие, погруженная в воду вместе с сестрами Бронте. Страницы морщились от сырости, как и мои пальцы с коротко подстриженными ногтями. Все великие литературные сцены для меня мокрые – они разыгрываются под стук моего сердца из-под воды.

– Не знаю, стоит ли мне воображать тебя голой маленькой девочкой в ванне.

– Согласна, – отвечает Элли, не глядя на него.

Они слышат шаги на шаткой деревянной лестнице, и Элли протягивает руку, чтобы Джейк помог ей встать. Она поправляет одежду, и они возвращаются в спальню, как раз когда туда входят пожилые мужчина и женщина с перекинутыми через руку пальто. Оба вежливо улыбаются.

– Нашли что-нибудь хорошее? – спрашивает мужчина Джейка, а Джейк отвечает:

– Мы еще в процессе охоты.

Они возвращаются в коридор. Спускаясь по лестнице, Элли чувствует за собой Джейка, его рука тихонько касается ее спины. «Все изменилось», – думает Элли.

Джейк забронировал номер в семейной гостинице – большом и светлом тюдоровском доме в конце тупичка. Регистрация состоит из смеси вежливого допроса и неловкого светского разговора. Муж в рубашке без пиджака, жена в фартуке. Она постоянно оглаживается, стряхивая муку, и рассказывает, что испекла пирог с мороженой вишней, муж одобрительно кивает. Элли думает, что миром правят семейные пары, что незамужние женщины становятся хорошими учеными, поскольку любовь к книгам и чрезмерные знания делают их бесполыми. Мир отдает им крошечный участок, который никому больше не нужен. На стойке только один ключ, и Элли смотрит на него, покуда хозяйка говорит о завтраке и ассортименте настольных игр в общей гостиной. Муж говорит, что ему надо сгребать листья, и уходит. Они поднимаются по лестнице. Джейк открывает дверь в номер. Внутри – две поставленные рядом односпальные кровати. Это некоторая неловкость, которую Джейк вроде бы не замечает. Элли осматривает номер, Джейк тем временем идет забрать из машины чемоданы. В ванной – кружевные салфеточки, надушенные лавандой полотенца, вычурные краны, даже запасной рулон туалетной бумаги накрыт вышивкой, чтобы не оскорблял взгляд. Элли слышит шаги Джейка и возвращается в комнату.