— Экономим целое состояние, — сказал он.

— А где, собственно, находится Техас?

Он вымыл кофейник в чуть теплой воде.

— Это там, где живет генерал Уокер. Глава всех ультраправых экстремистских группировок в Америке. Уокер сегодня на первых страницах газет. «Генерал Уокер претендует на роль фюрера». Он ушел в отставку из армии, чтобы военные не мешали ему возглавить правый переворот.

— Мне уже пора учить английский?

— Потом, когда мы туда приедем.

Эти дни и ночи стали для него откровением. Он оказался домоседом, жил счастливо в своей квартире, мыл посуду, болтал с женой про обои. Это было чудесное открытие. У него появилась возможность избежать верного краха. Такой безопасной казалась жизнь в этих маленьких комнатах, и Марина рядом, с ней можно говорить, к ней можно прикасаться, благодаря ей Россия перестает быть такой огромной и загадочной. Гнев утихал, когда он сидел под торшером и читал, читал о политике и экономике, а рядом жена в свободном платье, беременная, и над рекой горят фонари.

Этой ночью во сне они услышали громыхание. Два, три, четыре гулких удара, будто некая небесная сила, раздались в ночи. Он лежал тихо, с открытыми глазами, ожидая, что она заговорит, дословно зная, о чем она спросит.

— Что это, Алик? Гром?

Он услышал последний неторопливый раскат.

— Они взрывают статую вашего вождя.

Тишкевич, заведующий отделом кадров, сказал гражданину Освальду, что его работа регулировщика признана неудовлетворительной. Он не проявляет инициативы. Чересчур болезненно реагирует на полезные замечания бригадира. Работает небрежно.

Он сказал, что пишет рапорт. Он сообщит обо всем наверх и добавит, что гражданин Освальд не принимает участия в общественной жизни цеха.

Ни намека на Алика. Ни слова. Будто ему и дела нет до того, жив Освальд или мертв.

Мать разыскала его. В письме она сообщила, что его уволили из морской пехоты с лишением прав и привилегий.

Он попытался выяснить у брата, будет ли правительство его преследовать.

Он написал в посольство США с просьбой о предоставлении кредита, чтобы он с семьей мог добраться до Америки.

Он написал матери, чтобы она оформила нотариально заверенное приглашение для Марины.

Он написал сенатору Техаса Джону Тауэру и в Международный комитет спасения.

Весь этот процесс оформления документации, бесконечный бюрократический лабиринт, бумажки в трех экземплярах, расшифровка и заполнение бланков — мучительный труд для него.

Он писал Джону Б. Конналли-младшему, поскольку думал, что Конналли — министр ВМС. На самом деле тот был губернатором Техаса.

Вошла Марина с книжкой доктора Спока, которую подруга прислала из Англии. Она уселась рядом, и он стал переводить фрагменты книги на русский. Она сказала, что рождение ребенка — женская тайна, подобная тому, что происходит на дне океана, во мраке, в безмятежных водах, загадка, которую никто не может разрешить, даже если мы знаем всю биологическую подоплеку.

Доктор Спок писал: «Не бойтесь своего ребенка. Ваш ребенок родился, чтобы стать разумным и дружелюбным человеком».

Марина смотрела на него, пока он переводил эти строки. Казалось, она впервые задается вопросом: что за страна эта Америка?

Он снова вернулся к письму. Можно ли сообщить министру ВМС, что он — ложный дезертир? Он хотел возместить ущерб, причиненный ему и его семье. Он знал свои права. Он хотел, чтобы его позорное увольнение пересмотрели. Но как он сообщит министру ВМС, что заслан военно-морской разведкой, чтобы жить в СССР простым рабочим, наблюдать систему, фотографировать стратегические объекты и заносить в блокнот детали повседневной жизни, если его почту проверяют?

Он представлял, как будет сидеть в кабинете министра ВМС у флага с кистями и беседовать с хозяином кабинета, человеком с квадратной челюстью и честными глазами, дружелюбным техасцем.

Рассвет. Марина будит меня. Ей пора.

Это событие имеет определенный образ, традиция передается из поколения в поколение. Так и его собственный отец стоял в полуосвещенном коридоре и ждал крика сына. Крика Роберта Освальда. Второй сын родился лишь через два месяца после того, как отец умер.

Он сразу же написал Роберту.

Ну вот, у меня есть дочь, Джун Марина Освальд, 6 фунтов, 2 унции, родилась 15 февраля 1962 года в 10 ч. утра. Как тебе?!

Правда, ты меня обскакал, но я постараюсь догнать. Ха-ха.

Как там у вас дела? Я слышал по «Голосу Америки» что выпустили Пауэрса, парня из шпионского самолета «У-2». Там у вас это важная новость, скорее всего. Когда я видел его в Москве, он показался славным, симпатичным и сообразительным американцем.

Он по второму разу покрасил подержанную детскую кроватку, пока Марина лежала в роддоме. Отдраил квартиру, перестирал белье, погладил ее блузки и рубашки. В конце концов, бюрократы настояли, что второе имя ребенка должно быть таким же, как у отца, а не как у матери. Он передвинул кроватку на свою сторону кровати, и каждую ночь всего несколько сантиметров отделяли его от Джун Ли.

Он — человек без гражданства, страдающий алексией — вскочил среди весенней ночи и написал свой «Исторический дневник».

Написал он его в два приема, сделав перерыв на кофе в 4 часа утра. Он хотел объяснить себя грядущим поколениям. Однажды люди прочтут эти строки и поймут страхи и чаяния человека, который всего лишь хотел узнать на деле, что такое социализм.

Это было прощание с Россией. Это означало официальный конец целой эпохи его жизни. Это подтверждало его опыт, как написание истории придает событиям определенность и форму.

Он писал слова печатными буквами и представлял, как люди будут читать их, люди, тронутые его одиночеством и разочарованием, даже скверным почерком, по-детски сумбурной композицией. Пусть видят его борьбу и унижение, те усилия, которые нужно было прилагать, чтобы написать простое предложение. Страницы переполнены, перепачканы, требуют неотложного внимания — подлинное отражение его состояния: бешенства и разочарования, знания и неспособности толком изложить это знание.

Он начал с первого дня, с осени 1959 года, нырнул в прошлое, писал в детской горячке, когда в полубреду сны с текучими красками кажутся состоянием более чистого знания. Он чувствовал легкие приливы волнения, когда описывал попытку самоубийства голосом Хайдела, театральным, с издевкой над собой. Таков подлинный голос того эпизода. Он слышал его тогда, глядя, как бледная кровь смешивается с теплой водой в ванной (где-то играет скрипка), и легко воспроизводил этот голос теперь, потея в своей пижаме за кухонным столом.

Постоянное напряжение, композиционный хаос. Он не мог навести порядок в поле мелких символов. Они расплывались. Не получалось разглядеть картинку, которая называется словом. Слово — это еще и картина слова. Он видел пропуски, незаконченные линии, и старался домыслить остальное.