танковой дивизии, появившейся у противника, и вся эта круговерть с писаниной закончилась только под утро.

Когда Арбенов еще раз напомнил Студеникину о его обещании позвонить в дивизию, тот нехотя направился в узел связи. Вернулся он быстро и сел напротив, не поднимая глаз.

– У нас потери… – сказал Студеникин.

– Кто? – спросил Арбенов, чувствуя мертвенный холод, расползающийся от сердца по всей груди.

– Ольга! – сказал капитан и закрыл лицо руками. – Шальная пуля… или снайпер.

Глава 20

Ее похоронили ранним утром на высоте 20,5. На самой вершине. под молодой березой, которая уже сбросила листву, и лишь один, последний листок держался на гибкой, подрагивающей на ветру ветке, но вскоре и он, не выдержав напора ветра, сорвался и улетел. Николай Парфенович соорудил небольшой крест и к навершию его прикрепил вырезанную из жести звезду, и сокрушался, что нечем выкрасить ее в красный цвет. Прощальный залп вспугнул стаю птиц, и они с шумом взлетели с деревьев и долго кружили над высотой.

Старшина Камал Арбенов поднялся на высоту ночью. На холмике уже подсохшей сверху земли лежал ее берет с красной звездочкой и на нем граненый стакан, и сверху ломоть черного хлеба, щедро посыпанный крупной солью. Кристаллы соли тускло мерцали, отражая свет далеких и равнодушных звезд. Он снял фуражку, положил рядом с ее беретом и сел на землю возле могилы.

Бывает и так, что в голове нет ни одной мысли. Бывает и так, что голова пуста и нечего в ней выудить, сколько ни старайся. Прости, что так случилось! Есть ли в этом моя вина, я не знаю. Наверное, есть, но я не знаю, где допустил ошибку. Судьба планирует, а мы допускаем ошибки.

Он откинулся на спину и лежал с закрытыми глазами, не ощущая холода земли. Прости меня, длинноглазая девочка, сказал он в черную пустоту перед глазами. Прости, если можешь. Только знай, что свет твоих серых глаз останется в моем сердце, и я передам его своему сыну, а он своему и поэтому ты всегда будешь на этой земле, которую любила беззаветно, как дитя любит свою мать. Когда-нибудь мы встретимся, и я расскажу тебе, о чем вздыхает море в штиль, и какой цвет и запах у этого вздоха. Я расскажу тебе, как растворяются розовые блики на крыльях фламинго в подсвеченной зелеными водорослями синей морской воде. А как пахнет прозрачная вода Байкала и его прибрежные скалы, мы узнаем вместе. Прости, сероглазая. И вы простите меня, те, на кого я держал обиду в своем сердце. Сейчас в моем сердце нет ничего, только черная пустота, но обиды в нем нет. И ты прости меня мама. Если ты меня слышишь. Я тебя простил, потому что таков был план, и каждый действовал по обстоятельствам. Я помню тот день, когда ты пришла в детдом, чтобы проститься со мной. Или попросить прощения. Я не помню, какой это был день, солнечный или пасмурный, было ли жарко, или, наоборот, сыро и холодно. Мне было девять лет, и я стоял на воротах, потому что мой лучший друг Энгельс Джанабаев опоздал на игру, а это была очень важная игра, и мне пришлось встать в ворота вместо него. Мы проигрывали, когда он пришел и подозвал меня, и я готов был сжечь его взглядом, так я был зол на него. Он сказал: – Там женщина, там твоя мама пришла, и в моей голове как будто взорвалась черная пустота, или ее пронзил яркий луч. Но я погасил его в одно мгновение и сказал ему – пусть уходит, и снова встал в ворота. Он ушел и я знал, что он сделает, как я сказал, потому что он был мой лучший друг, и мы всегда делаем так, как необходимо другу. Я пропустил один за другим два гола, отшвырнул вратарские перчатки и ушел. На задах, за густым кустарником был заброшенный сарай, в котором мы собирались тайком и это был наш «штаб». Энгельс Джанабаев пришел в «штаб» не один, с ним была Ирма Залка, моя будущая жена, и она протянула мне кулек. Она передала тебе конфеты, сказала она, а я ударил по ее руке и кулек разорвался. Конфеты упали на землю. Они были в ярких, желто-синих обертках, я таких никогда не видел и не пробовал, и я сказал – раздайте ребятам. Или съешьте сами. Я вылез через дыру в задней стенке сарая и спустился к реке, и они пришли туда, и Ирма протянула раскрытую ладонь, последняя, сказала она, а на желто-синей обертке была нарисована ласточка. Я смахнул конфету, и она упала в воду, ласточка утонула, и по воде пошли круги. Мои друзья не знали, я им не сказал, я и себе стараюсь не говорить этого, но я ходил туда, к ограде детдома, где ты ждала меня. Я увидел, как ты уходишь, издалека, и это длилось три мгновения. Голова твоя была низко опущена, ноги обуты в тяжелые, рабочие ботинки, и ты сделала последние три шага, и исчезла за углом. В горле у меня стоял большой и твердый ком, потому что я хотел, но не смог увидеть твоего лица, а мне хотелось запомнить твои глаза, наверное, они были полны печали и слез. Я постарался стереть этот день из моей памяти, но он остался, и я ничего не могу с этим поделать. Прости, мама, что я не вышел к тебя. Тебе было больно и тяжело, но мне было девять лет, и я был одинок, и мне хотелось помнить твои руки на моей голове, твои глаза и твой голос. Прости, если можешь, и если ты слышишь, положи свою руку мне на голову и скажи что-нибудь.

Черная пустота перед глазами ожила, и в центре ее надулся шар и он посветлел и стал голубым, потом это оказался клубок, сотканный из тысяч тончайших бело-голубых нитей. Клубок начал пульсировать и вращаться по часовой стрелке и от него протянулись в пустоту чернильно-коричневые крылья и тоже вращались, и от убыстряющегося коловращения изогнулись и превратились в тонкие, изогнутые линии, и пустота вокруг них тоже пульсировала. Бешеное коловращение убыстрялось и убыстрялось, так, что зрение не могло уследить за ним, и вдруг меняло направление на противоположное, и снова почасовой стрелке. Клубок посередине коловрата застыл, потом ожил, как будто задышал, потом взорвался, как пятисоткилограммовая авиа бомба, и от него разлетелись во все стороны мириады мельчайших осколков, и они тоже вращались и были ярко желтые.