На деле люди переживали потерю близких, страдали от плохого питания, от скученности палаточного сосуществования, от бесконечных нервных срывов и постоянных скандалов с часто неадекватными соседями.

Проблем больших и малых было столько, что, казалось, нет им конца. Какой вопрос ни затронь, он являлся проблемным, начиная с самого элементарного, о чём говорить как-то не принято, но без чего невозможно существование людей, особенно при большом скоплении.

Имелась проблема с отправлением естественных надобностей. Уборных в виде дощатых домиков вроде бы наставили в каждом секторе по несколько штук, но очереди к ним всё равно не иссякали.

Существовала проблема краж личного имущества. В огромном многотысячном лагере спрятать украденные шмотки не так уж и сложно. Не станешь же в каждой палатке искать. Это абсолютно нереально.

Была проблема с организацией питания. К полевым кухням в секторах выстраивались вовсе уж безнадёжные очереди. Поэтому частью продукты выдавали на руки, но и со своевременным получением тоже имелась проблема, как и с готовкой, а также с постоянным беспокойством, как бы кто не украл. Случалось и такое. Тогда начинался сущий бедлам: шумно, с руганью, с матерщиной выясняли, кто, когда и где был, да у кого сколько было картошки и крупы. Всякий раз такие разборки заканчивались драками…

Многие ломались, срывались в истерику. Это стало ещё одной серьёзной проблемой для властей, поскольку беженцами были в основном женщины. Они плакали, требовали, выставляли перед собой зарёванных детей, вымаливая едва ли не на коленях нормальную жизнь хотя бы для них.

А где властям взять эту нормальную жизнь?!

Иные, отчаявшись, грозились самоубийством и нередко действительно совершали акты суицида. Не всех удавалось спасти. Зачастую всё оканчивалось летальным исходом.

Власти как могли, гасили эту истерию. Но как повлиять на эмоциональных от природы женщин, оказавшихся без поддержки мужчин?

«Почему наших мужей заставляют защищать город от своих же войск?! Как до такого вообще могло дойти?!» – с болью и слезами вопрошали они.

Никто не мог ответить на этот вопрос…

Мысли о том, что муж, отец, сын, брат может быть ранен или вообще убит, сводили женщин с ума. Отсутствие информации о близких делали жизнь беженцев просто невыносимой.

Совершенно неожиданно для себя власти обнаружили в лагере такое явление, как проституция. Некоторые представительницы слабого пола вступали в связь с военными. И с этим ничего не могли поделать. Как и с нередкими разборками незамужних и даже замужних женщин, не поделивших солдат и офицеров, не всегда, кстати, свободных от уз брака.

Пары, вступавшие в постоянное сожительство, требовали условий для отдельного проживания. Таковых предоставить им не могли, поэтому «новые ячейки общества» самовольно пытались отгородить досками, фанерой и прочими доступными материалами углы в палатках, что зачастую не нравилось остальным, поскольку в каждой палатке и так были лабиринты из простыней и прочих завес, отгораживающих от чужих глаз скудные метры.

Тяжело было с женщинами. К каждой психолога не приставишь. Жилеток не хватит, чтобы всем дать возможность выплакаться. Не расстреливать же их за подрыв стойкости и самосознания других, кому приходилось не слаще.

Зато без разговоров стреляли продавцов наркотиков. И это явление просочилось из города в палаточный лагерь. Хоть и ловили дельцов по наводкам, и карали жестоко, не церемонясь, всё списывая на войну, но спрос существовал, а значит, было и предложение.

Много существовало проблем. И большая часть из них оставалась нерешённой.

Чувство глобальной безысходности довлело над всеми.

Лишь едва-едва теплившаяся надежда на чудо сдерживала всех от последнего непоправимого шага, когда без массового применения оружия уже действительно не обойтись…

Люди лелеяли мечту, что завтра война закончится. Уже завтра можно будет вернуться домой к привычной жизни и переполненным всякой снедью супермаркетам, к шикарным бутикам и красивым вещам, к ресторанам и вкусной еде, к пробкам на дорогах и яростной матерщиной тех, кто совсем обнаглел и лезет вперёд всех.

Этот мир стал таким далёким, таким желанным…

И как островки в безнадёжной трясине держались достойно наиболее спокойные и выдержанные беженцы, иной раз стараясь абстрагироваться от окружавшего их кошмара, но чаще желая помочь, поделиться даже тем малым, что имели сами. Сострадание в этих людях оказалось сильнее обозлённости других. К ним тянулись, искали душевной поддержки и умиротворения. У них в больших армейских палатках жилось спокойнее и чуть легче. Там и тепло будто бы держалось дольше, и огонь в печках-буржуйках горел веселее. Они как могли, возвращали разуверившимся веру и надежду.

Госпиталь располагался в бывшей, заброшенной ещё при развале Союза, свиноферме рядом с деревней и палаточным лагерем.

Поначалу одно полуразрушенное длинное приземистое строение кое-как подлатали, вставили окна, двери, утеплили, запитали электричеством от дизельного генератора, наставили кроватей и сразу же нескончаемым потоком повезли раненых.

Очень быстро одного строения стало явно не хватать, принялись латать другие, такие же шаткие и ненадёжные. Но ничего более подходящего в округе не было. А возить раненых куда-то совсем далеко от передовой не имелось возможности.

Среди персонала ходили мрачные разговоры, дескать, война ещё толком не началась, а раненых уже столько, аж страшно становится при мысли, что будет дальше.

На нарушения требований санитарии закрывали глаза – элементарная гигиена и стерильность импровизированных операционных соблюдаются, уже хорошо.

Иван Никитин ни о чём таком и не ведал.

Он не помнил, как его доставили сюда. И вообще ничего не помнил. Даже своего имени.

Сердобольная бабушка санитарка подсказала, что страдает касатик посттравматической амнезией. Мол, слышала, как врачи говорили, вот и запомнила эти слова.

Иван толком не знал, что это такое, но и так было понятно – причина в травме, башку отбили так, что не помнит он нихрена, хоть караул кричи. И болит она постоянно, выматывает эта боль почище чего другого, силы отнимает, а иной раз так скрутит, что только обезболивающие спасают.

Никитин сам напросился помогать чем-нибудь, потому как валяться сутками напролёт без дела уже не мог. Ну, болит голова, ну что теперь? Руки-ноги целы и слава Богу.

Распоряжением начальника госпиталя, из больных Ивана перевели в санитары и оставили при лазарете. А куда его такого? Всё предыдущее – как белый лист, даже не за что зацепиться и попытаться чем-то заполнить пробел длиною в целую жизнь.

Лечащий врач тоже ничем помочь не мог. Успокоил только: дескать, стряслись мозги сильно, но серьёзных повреждений нет, дураком не станешь, не ослепнешь и парализованным не сляжешь. А остальное пройдёт со временем. Врач сразу сказал, что никаких документов не было. Мол, таких тут хватает, но они хоть помнят, какого роду-племени и откуда. В большинстве случаев сопроводительные документы из войсковых частей есть. Единицы только без всего поступают. А вот он – Коля, среди этих редких пациентов экземпляр особенный.